На этих словах Головин кивнул сокрушённо головой и хлопнул по столу, в точности как профессор Преображенский при словах: «Вот! Так я и думал! Именно так я и предполагал!».

— А почему Могилёв? — удивлённо спросил Виталий Палыч.

— Ну а чего бы и не он? — пожал я плечами, понимая, что отступать некуда. И ни врать, ни таиться перед этими матёрыми дядьками не хотелось. — Хороший город, чистый, уютный, бывал я там.

— И я бывал, — закивал хозяин местного кусочка железной дороги, — при Союзе. Служил там неподалёку. Друзья остались, сослуживцы, помню ещё кое-кого. А ты с знаешь кого-то там? Или, может, родня оттуда?

— Ну, можно и так сказать, — подумав, кивнул я. — Немного народу знаю, но все до единого — хорошие люди. А в родне у меня, пожалуй, Коровины.

— Это какие Коровины? — навалился грудью на стол лысый дед так, что едва не сдвинул его на нас с Головиным. Ну, натуральный локомотив. — С Заднепровья?!

— Про Заднепровье не знаю. А жили раньше на улице Габровской, у тридцать четвёртой школы, — ответил я. И почти пожалел об этом, потому что лысина Палыча налилась каким-то опасным красно-синим.

— Иди ты! Не бывает такого. Не может быть, ну просто не может! Там берёзы ещё под окнами?

— Росли, когда по осени там был, точно, — согласился я. Мало ли, где росли берёзы?

— Мы служили вместе с Витольдом Коровиным. Он, я и Андрусь, тамошний парняга, не разлей вода были, — говорил он, не сводя с меня глаз. Как и Головин, который забыл играть в пьяного. Хотя Трофимыч и Бунин тоже выглядели удивлёнными и посвежевшими.

— Ворон, это его прозвище было, Витольда, — пояснил, добивая скептика с фаталистом и всех снаружи, Виталий Палыч, — поднялся после армейки хорошо, всё к себе звал. А я пока тут порядки наводил да строился — уж поздно стало. Застрелили его в девяностые. А потом и сына с невесткой взорвали, времена были, — он скривился и едва не плюнул на пол. Старики слушали его, как радио «Маяк», не перебивая и не дыша.

— Дагмара-то одна с внучкой осталась. Я, когда мог, деньжат посылал, да к нам зазывал всё. Моя-то старуха тоже с тех краёв, подружками они были. Но гонору в Даге всегда было — вагон. А в том году, под праздники, почитай, звонит и в гости зовёт, внучку, мол, замуж выдавать собралась. Я, признаться, маху дал, не поехал. Ну, думал, чего я не видал там? Панельный дом, бабка-инвалид, да девчоночка-то у них, говорили, не в себе была… А Дага старухе моей в телефон ссылку прислала, так мы ту свадьбу смотрели — головами стукались! Никаких кино не надо, не оторваться, спектакль целый. Раз сто пересматривали. Там ещё друг женихов слова правильные гово…

И с лысины враз куда-то пропали краснота с синевой, сменившись на абсолютную бледность. Не дед, а хамелеон какой-то.

— Вы ли, чо ли? — хватая ртом воздух, едва выговорил он.

— Мы, Виталий Палыч, — не стал отпираться я. И Тёма кивнул трагично, мол, «аз есьм».

— Ох ма-а-ать моя, вы глядите, братцы, кого к нам с лесу-то занесло! Это ж тот самый Волков! И тот самый Головин! Ну, вы ж со мной вместе кино про свадьбу глядели! — колотил по плечам друзей железнодорожник. Но те, казалось, верили не особо.

— Вот поэтому побратимом и будет Могилёв. А баба Дага в гости будет часто прилетать, а то и жить тут останется — там у неё правнук на подходе, — сообщил уверенно я.

— Лучший дом выделим! — треснул по столу Трофимыч так, что чуть в землю его не вбил вместе с избой.

— Спасибо за предложение. Но домов мы сами настроим. И про то, о чём нынче речь шла, не забудем. Чтоб и жить, и работать, и детишки под присмотром. Очень мне ваш подход, дядьки, нравится, — позволил я себе фамильярность.

— Так это, выходит… — начальник леса тоже застыл с открытым ртом.

— Ага. Вот приехали фронт работ оценить, пройтись своими ножками. А Боги довели с хорошими людьми познакомиться. Чую, будет дело, — кивнул я, а Тёма разлил всем, и согласился:

— Этот когда чует — дело всегда бывает, истинный крест! Ну, ещё раз за знакомство?

— Трофимыч, а чего охоту-то не развивают тут? Зверя мало? — уже почти перед тем, как расползтись по спальным местам, спросил я на перекуре у директора лесхоза.

— Зверя-то полно, да наладить некому, хозяина нету, — грустно вздохнул он.

— А лесничий что? — удивился я.

— Да дурачок какой-то после института, заочник. Ходит да червяков каких-то в коре считает. Оно, может, дело и нужное, но толку с того пока никакого. Может, и подрастёт ещё, войдёт в ум-то. Вот Степан Митрофаныч — золотой мужик был, от Бога и егерь, и лесничий!

— Был? — глухим и неожиданно снова трезвым голосом переспросил Головин.

— Ну. Года два как волки задрали. Мы когда по следам место нашли, кровищи было — ужас. Следов волчьих тьма. А от него и осталось-то, что валенок пожёванный один, рукав от полушубка, да от треуха его кроличьего серый пух по всей поляне…