Он качает головой, усмехаясь и глядя куда-то в пространство.

И я отчетливо понимаю, что Бешеный Лис сейчас вообще не здесь, не с нами. Он там, в своем темном прошлом, в своей молодости, когда был еще более бешеным и совершенно отмороженным.

Странно видеть на бесстрастном лице такую ностальгическую мягкость. В этот момент мне начинает казаться даже, что Бешеный Лис — нормальный человек.

— Короче, в тот раз была стрела из-за завода одного… Делили-делили… — продолжает Демид Игнатьевич, — и не поделили… Менты пригнали, у кого-то не выдержали нервы… Постреляли нас. И отца твоего, Леха. А меня и Виталю Большого — в Кресты. А Виталя тогда как раз только с чеченской вернулся, да… Не выдержал, мента положил. Его закрыли надолго. А меня — так, чисто нервы поскрести. Несколько месяцев. Пока сидели, мать твоя, Леха, свалила, я уже говорил. А твоя мать, Генька, дозу себе ширнула. Смертельную.

Я, охнув, кладу ладонь на дрогнувшие пальцы Лиса, смотрю в его непроницаемое лицо.

Он бледный, даже сквозь загар заметно.

Смотрит на отца, не мигая.

— Ты говорил, что с сердцем у нее… — едва слышно выговаривает он.

— Да, — кивает Бешеный Лис, — с сердцем. Не выдержало сердце. Она красивая была, очень. Но слабая. Вот и не выдержало. Женщинам нашим тяжело рядом с нами было. Я ее не похоронил даже… Вышел, тебя из дома малютки забрал. Выяснил, что Маша с сыном Витьки сюда рванула. И за ней… Приехал, а она меня выгнала. Послала, сказала, что видеть никого из нас не хочет. Я не стал настаивать. Дом купил ей, денег подкидывал. Потом, когда ты, Леха, пошел в школу, тебя еще в секцию рукопашки сунул. Типа, бесплатно, по квоте. Мать твоя ничего брать не хотела от меня, пришлось ловчить. А потом… Как-то закрутилось все здесь… Я вас упустил. Парни мои приглядывали за тобой, но ничего особенного не видели… А потом оказалось, что Машка спилась. А ты — в детдом попал. Я не стал тебя вытаскивать, думаю, Машка была бы против. А вот спец интернат для спортсменов тебе устроил… Решил, что тебе там лучше будет. Ты большие надежды подавал, требовалось только помочь. И я помогал. Приглядывал. Потом, когда ты вырос, работку легальную подбрасывал, контракты… Кто ж знал, что вы с Генькой вот так… Вопретесь…

Он вздыхает, наливает по третей.

— Давайте, за тех, кого нет с нами.

И мы снова пьем, не чокаясь.

— Кстати! — Бешеный Лис ставит бокал на стол, встает, — у меня же кое-какие записи есть с тех времен! Я специально отдавал оцифровывать. Там есть твой папаша, Леха. Посмотреть хотите?

— Конечно, — кивает Лешка, а я думаю, когда будет уместно спросить про то, знает ли Бешеный Лис моего отца. Если имя мамы назвать, может, вспомнит? Но это явно потом надо будет делать. Сначала записи.

Демид Игнатьевич включает здоровенную плазму, и на экране появляется чуть смазанная картинка какого-то застолья.

Парни, бритые, с золотыми цепями, все крепкие и опасные на вид, сидят за столом, что-то празднуют. Смеются, чокаются бокалами. Напоминает хроники девяностых, тот же антураж, те же типажи.

Я без труда узнаю в сидящем в самом центре бритоголовом красавчике отца Игната. Открываю рот в изумлении.

Прямо Игнат на меня смотрит с экрана, надо же! Только без нынешней стильной стрижки, и более массивный. И взгляд. Взгляд, конечно, отличается. Уже тогда он пугающе мертвенный был, словно молодой парень этот видел такое, чего никому не пожелаешь.

— Похож, да? — улыбается Бешеный Лис с гордостью, — это мы Новый год празднуем, в бане.

— В бане? — удивленно хлопаю я ресницами.

— Не обращай внимания, девочка, — отмахивается Бешеный Лис, — так было принято. Вот, Лешка, твой папаша. Витя Каменный. И Машка рядом.

Я кошусь на Лешку, жадно смотрящего в экран. И да, богатырь Витя очень похож на моего Камня. Или наоборот, Камень похож на того богатыря. Такой же огромный, занимающий чуть ли не половину дивана, он сидит в одной майке, и на мощных бицепсах — роспись синих татуировок. Красивый, сильный зверь. Рядом — симпатичная брюнетка, судя по блестящим глазам Лешки, его мама.

А с другой стороны длинного стола — еще какие-то парни, девушки, их много, взгляд скользит по ним, скользит… Пока не упирается в светловолосую хрупкую девушку.

Я всматриваюсь, не веря своим глазам, а затем выдыхаю тихо:

— Мама…

Голос мой совсем тихий, но и Лешка, и Лис мгновенно поворачиваются в мою сторону, а затем, так же синхронно, к экрану.

— Отец, тормозни вот здесь, — тут же командует Лис, и его отец послушно жмет на пульте на паузу.

А затем, уже не дожидаясь следующих слов, увеличивает лицо светловолосой девушки на весь экран.

Видно не особенно четко, все же, запись любительская, и освещение так себе… Да и сама девушка на кадре слишком молоденькая и сильно накрашенная, наверно, по моде тех лет: подведенные черным веки, губы, с темным контуром и светлой, практически на контрасте, помадой. Челка, полностью закрывающая лоб.

Но это она, моя мама.

Это точно она.

Я жадно вглядываюсь в ее лицо, неожиданно понимая, что у нас дома нет ни одной фотографии из ее юности. А ведь тогда было уже много возможностей для фотографирования. Цифровики не были чем-то нереальным… Почему же не осталось фото?

И почему я не знала, что мама жила в Питере?

Хотя, по сути, я вообще ничего не знала про нее. Как и про отчима. Только то, что сам отчим — местный, здесь его родственники живут, родители жили. А вот про маму — полный провал.

Странно так…

И теперь, наверно, понятно, почему.

А я и не интересовалась, надо же…

Хотя, мама всегда была замкнутой и не особенно ласковой, я не помню, чтоб мы говорили на личные темы, чтоб просто болтали. Когда была ребенком, мне это казалось нормальным.