Шрифт:
— Но… Надо же в больницу, — мозги не работают совершенно, голова тяжелая и пустая, слова вспоминаются с трудом, — что-то же надо сделать, да? Документы… Похороны…
— Этим займутся, не волнуйся, — отвечает Лис, — ты ничего делать не будешь.
— Но это же… Мама… — я произношу это, и голос дрожит.
Умерла. Как так? Умерла.
Когда я ехала сюда, уже зная, что она больна, что у нее был инсульт, тяжелый инсульт, все равно даже мысли не допускалось, что может быть такой исход…
Мы не были близки, а ее поступки вообще заставили забыть, что у меня была семья, родители, но… Но я все время, на каком-то подсознательном уровне, знала, что она где-то есть, она живет, находится в одном со мной мире. И было… Не спокойно, нет. Правильно. Это было правильно.
А сейчас неправильно.
Мир неправильный сейчас.
— Маленькая, — Камень сжимает мои ледяные ладони, смотрит в глаза, — тебе надо отдохнуть, понятно? Ни о чем не беспокойся. Мы все сделаем.
— Но… — все еще пытаюсь возразить я, — это… неправильно.
— Все правильно. Мы все организуем, ты отдыхай. Куда хочешь? Ко мне поедешь?
— Д-да…
Я даже не задумываюсь, сама мысль ехать сейчас в отель, оставаться там одной, кажется ужасной.
— А вы? Вы со мной? — я смотрю тревожно то на одного, то на второго, понимая со всей ясностью, что сейчас просто не могу лишиться тепла, которым они так щедро делятся со мной.
— Да, с тобой, конечно, — кивает Камень, а Лис, снова обняв, шепчет в ухо:
— Мы теперь всегда с тобой, малышка, всегда… Хочешь поспать? Нам ехать еще полчаса. Поспишь?
Я мотаю головой, думая, что сейчас точно не усну, какой тут может быть сон?
И… Засыпаю.
А во сне вижу летнюю площадку в детском саду.
Вечер, после ужина нас выводили гулять, и с улицы всех забирали родители.
Я сижу одна в песочнице, играю… И смотрю на ворота детского сада.
Всех других детей забрали, а меня еще нет.
Мама почему-то задерживается, и я начинаю волноваться.
Почему она не идет?
Что-то случилось?
Или она… забыла про меня?
А вдруг, она никогда больше не придет?
Но нет, такого же не может быть!
Она придет, обязательно придет!
Я все смотрю и смотрю на ворота детского сада, и жду маму.
А она не идет.
И я плачу, неожиданно очень отчетливо понимая, что она не придет.
Она меня оставила.
Одну.
В этом мире.
56
Потом, когда я буду пытаться вспоминать эти несколько дней, после известия о смерти мамы, то смогу охарактеризовать их одним словом: серое.
Все было серое. Небо, люди вокруг, мои эмоции.
То первое, острое, больное, схлынуло, и осталась лишь серость.
Тягучая и душноватая, она развеивалась лишь, когда мы оставались одни с Лисом и Лешкой.
Я не знаю, чем они занимались, когда отсутствовали, а отсутствовали они периодически, по очереди, никогда не оставляя меня одну, но вместе мы разговаривали, смотрели фильмы, обнимались.
Мои мужчины меня грели, старательно развеивая своим огнем жуткий серый мир.
И делая его теплым и мягко-цветным. Нашим.
Где-то за пределами его остался мой предполагаемый отец, Ирка, она, кстати, понятливо не домогалась до меня, когда узнала о случившемся. Принесла соболезнования, спросила, чем помочь, выразила настойчивое желание приехать, но, выяснив, что я не одна, и что помощи тут вагонище, просто отступила в сторону, предупредив, что все текущие наши вопросы с композитором и выходом новой совместной песни решит сама.
А я, вяло порадовавшись, что настоящих людей в моей жизни все же гораздо больше, чем тварей, вернулась к просмотру какого-то сериала, под бок к молчаливому горячему, как печка, Камню.
Он обнял меня, потерся подбородком о мою макушку, вздохнул… И на меня снизошло невероятное уютное спокойствие.
Лис где-то бегал по делам, он, оказывается, не просто так сюда приехал, а по поводу, да еще и дополнительные поводы нашлись, а Камень остался.
Я знала, что вечером они поменяются. Камень поедет решать вопросы Бешеного Лиса, те, которые самому Бешеному Лису решать некогда или не по статусу, а Лис останется со мной. Будет смешить, пытаться готовить странные блюда, которым его научили африканские аборигены, тискать меня, целовать. И ни слова не скажет про то, что там, снаружи.