Если всякая преимущественная мораль начинается из самоутверждения, говорит «Да» жизни, то мораль рабов говорит «Нет» всему внешнему, иному. Это обращение вовне, вместо обращения к самому себе, как раз и есть, по Ницше, выражение ressentiment: для своего возникновения мораль рабов всегда нуждается в противостоящем и внешнем мире, т. е. чтобы действовать, ей нужен внешний раздражитель, «ее акция в корне является реакцией». Ницше отмечает, что человек аристократической морали полон доверия и открытости по отношению к себе, его счастье заключается в деятельности. Наоборот, счастье бессильного выступает как наркоз, «передышка души», оно пассивно. Человек ressentiment лишен всякой открытости, наивности, честности к самому себе. Если сильным человеком овладевает ressentiment, то он исчерпывается в немедленной реакции, оттого он никого не отравляет. Таким образом, из неумения долгое время всерьез относиться к своим врагам проистекает уважение к ним, т. е., по Ницше, настоящая «любовь к врагам своим». Творчество человека ressentiment измышляет себе «злого врага» и, исходя из этого, считает себя «добрым». Первоначальная нацеленность ненависти постепенно размывается неопределенностью самого процесса объективации.

Таким образом, ressentiment у Ницше и Айванхова в большей мере проявляется в той мести, которая не нацелена на какой-либо конкретный объект. Следовательно, ressentiment формирует чистую идею мести, он лучше всего «произрастает» там, где есть недовольство своим положением в иерархии ценности. Отсюда можно выделить две формы ressentiment: 1) месть, направленная на другого, т. е. другой виноват в том, что я не такой, как он; 2) месть, направленная на самого себя, самоотравление.

Если первая форма относится к экстравертируемой модели ressentiment — восстанию рабов в морали, то вторая относится к интравертируемой — аскетическому идеалу.

Одновременно, по Ницше, совсем не трудно догадаться, на чьей совести лежит изобретение «нечистой совести» — это человек ressentiment. Реактивный человек, исходя из своей перевернутой справедливости, наделяет наказание смыслом и видит в нем выгоду мнимую. Заслугу наказания видят в том, что оно пробуждает в виновном чувство вины, т. е., по определению Ницше, инструмент душевной реакция, которая и есть «нечистая совесть». Но, как отвечает философ, наказание, наоборот, закаляет и охлаждает; оно обостряет чувство отчужденности, усиливает сопротивление. Развитие чувства вины сильнее всего было заторможено именно наказанием. Зрелищной процедурой суда преступник «лишается возможности ощутить саму предосудительность своего поступка, т. к. совершенно аналогичный образ действий видит он поставленным на службу правосудию, где это санкционируется и чинится без малейшего зазора совести».

Проанализировав процедуры смыслов наказания, Ницше делает вывод, что в итоге наказанием у человека и зверя можно достичь лишь увеличения страха, изощрения ума, подавления страстей: «…тем самым наказание приручает человека, но оно не делает его «лучше» — с большим правом можно было бы утверждать обратное».

Собственная гипотеза Ницше о происхождении «нечистой совести» основывается на том, что инстинкты-регуляторы человека были сведены к мышлению, к сознанию, которые, с точки зрения философа, есть наиболее жалкий и промахивающийся орган. Теперь все инстинкты, не получающие разрядки вовне, обращаются внутрь, против самого человека: «Вражда, жестокость, радость преследования, нападения, перемены, разрушения — все это повернутое на обладателя самих инстинктов: таково происхождение нечистой совести».

С изобретением «нечистой совести», по Ницше, началось страшное заболевание, от которого человечество не оправилось и по сей день, — страдание человека человеком, самим собой, как «следствие насильственного отпарывания от животного прошлого, как бы некоего прыжка… в новые условия существования». Таким образом, «нечистая совесть» вначале была вытесненным, подавленным инстинктом свободы. Это дало возможность закрепиться морали рабов, так как только нечистая совесть, только воля к самоистязанию служит предпосылкой для ценности неэгоистической, такой как самоотречение, самоотверженность и т. п. Из подавления свободы вырастает страх. Вначале это страх перед прародителями рода, потом в усиленной форме — перед Богом. Чувство задолженности Божеству не переставало расти на протяжении всей истории человечества.

Как отмечал Ницше, восхождение христианского Бога повлекло за собою и максимум страха, и максимум чувства вины на земле. Философ раскрывает комизм христианства, показывая в то же время гений христианства: Сам Бог жертвует Собой во искупление человека, Бог, Сам платящий Самому Себе из любви к Своему должнику. На этой почве родилась воля к самоистязанию — свершился человек нечистой совести. Теперь орудием пытки для него становится мысль, что он виноват перед Богом. Естественные склонности человека породнились с нечистой совестью, а неестественные (все эти устремления к потустороннему, в основе своей «жизневраждебные») стали истинными.

Для того чтобы теперь возродить человека, нужно великое здоровье. Ницше ждет прихода человека-искупителя, человека великой любви и презрения. Этот человек будущего (Заратустра-безбожник, Сверхчеловек) избавит нас от великого отвращения, от воли к Ничто, от нигилизма, «этот антихрист и антинигилист, этот победитель Бога и Ничто — он таки придет однажды…».

Ницше называет традиционно трактуемого священника переориентировщиком ressentiment. Каждый страждущий инстинктивно ищет причину своих страданий, виновного и хочет разрядиться в аффекте на нем, т. е. принять обезболивающее. Здесь Ницше как раз и находит действительную физиологическую причину ressentiment; в роли нее выступает потребность заглушить боль путем аффекта. Священник соглашается со страждущим в том, что кто-то должен быть виновным, и в то же время указывает, что виновный и есть сам больной. В этом и заключается то, что можно было бы назвать переориентировкой ressentiment. Священник борется лишь с самим страданием, а не с его причиною. Средства, используемые для такой борьбы, до минимума сокращают чувство жизни (предписание крохотных доз радости, стремление к стадной организации и др.).

Итак, причину своего страдания больной должен искать в себе, в своей вине, а само свое страдание он должен понимать как наказание. В этом третьем рассмотрении Ницше дает ответ на вопрос о том, откуда происходит власть аскетического идеала, идеала священника, который на деле наносит порчу душевному здоровью человека, являясь воплощением воли к гибели. И дело вовсе не в том, что за спиной у священника действует Сам Бог, просто до сих пор это был единственный идеал. Самой страшной проблемой для человека было то, что его существование на земле было лишено всякой цели. Именно это и означает аскетический идеал: «Отсутствие чего-то, некий чудовищный пробел, обступающий человека, оправдать, утвердить самого себя было выше его сил, он страдал проблемой своего же смысла». Проклятием здесь было даже не само страдание, а его бессмысленность, которому аскетический идеал придавал некий смысл, единственный до сегодняшнего дня, что все-таки лучше бессмыслицы. Человек предпочитает хотеть Ничто, чем ничего не хотеть. В аскетическом идеале было истолковано страдание, и чудовищный вакуум казался заполненным. Однако такое истолкование вело за собою новое страдание, которое связывалось с виной. Человек был спасен им, приобрел смысл, или, как пишет Ницше, спасена была сама воля. Но Ницше уже показал, чем для человека оборачивается такое спасение: еще большим страданием и утратой свободы.