Николай, узнав об этом, велел опубликовать дневник в «Русских ведомостях». Завет переставал быть верхушечным документом — он становился коллективной клятвой, общей молитвой светской империи.

Поздней ночью он сел к письму, которое намеревался хранить в личном сейфе. Оно было адресовано его наследнику — на случай, если Завет однажды потребует нового пера и новой воли.

«Мой сын, если ты читаешь это — значит, ты стоишь на моём месте. Помни: государь — это не венец, а крест. Завет — не броня, а зеркало. Люби народ — но не снисходительно, а как равного. И знай: Империя держится не на троне, а на вере в справедливость. За это стоит жить. И, если надо, умереть».

С первыми лучами рассвета он положил письмо в металлический ларец с гравировкой: «Российская Империя. Завет и воля».

На дверях кабинета появился генерал Гурко.

– Ваше Величество, делегация из Варшавы просит аудиенции. По вопросу преобразования наместничества в автономию. По Завету.

Император встал.

– Тогда начнём новый день новой Империи.

В тот же день в Кремлёвском дворце собрались представители всех губернаторств, национальных автономий, духовенства, Думы и Сената. На трибуне стоял сам Николай II — не в парадном мундире, а в сером френче с георгиевским крестом. За его спиной — алое знамя с двуглавым орлом, теперь без короны, но с крестом в когтях. Символ власти, покоящейся на вере, а не на крови.

– Мы вступаем в эру ответственности, — говорил он, глядя в зал. — Не только за государство, но и за смысл. Не может быть величия без нравственности, силы — без мудрости, традиции — без прогресса.

В зале было тихо. Ни скрежета кресел, ни шепота. Только в глазах — напряжение, как перед бурей.

– Я подписал Завет не как самодержец, а как первый гражданин Империи. Сегодня мы провозглашаем его не манифестом, а основой общественного договора. Не свод законов, а направление духа.

Он сделал паузу.

– Россия становится Империей Разума, Совести и Воли. В этом — наша победа над хаосом революций и соблазнами тирании. Мы не отвергаем монархию. Мы её перерождаем.

Аплодисменты были сначала неуверенными, но нарастали, переходя в шквал одобрения. Делегаты из Грузии и Финляндии встали первыми. За ними поднялись представители казачества, рабочих союзов, Сибири, Восточного генерал-губернаторства.

Затем, неожиданно, поднялся патриарх Московский Агафангел.

– Да будет Завет светом и щитом народа, — произнёс он торжественно. — Если Император с народом, то и Господь с Империей.

В тот вечер на улицах Москвы пели народные песни и гимны. Знамена Завета — золотые лучи на белом фоне — развевались рядом с двуглавым орлом. Газеты вышли с заголовками: «Русь перерождённая», «Слово и меч», «Империя XXI века начинается сегодня».

Тем временем в Берлине канцлер Браунинг срочно созвал заседание рейхстага. В Париже газеты писали: «Старый мир смотрит на Россию как на зеркало своих страхов». В Вашингтоне аналитики спорили: станет ли Завет моделью для нового миропорядка или станет вызовом всему либеральному Западу?

А в Токио премьер-министр Накаямо запросил аудиенцию в Санкт-Петербурге, намекая на возможный союз в сфере науки и промышленности.

Всё это знал Николай. Но в ту ночь он стоял не перед картой мира и не за кабинетом. Он стоял у кровати спящего цесаревича Алексея, смотрел, как мальчик мирно дышит, и тихо прошептал:

– Я сражался не за корону. Я сражался за то, чтобы ты мог однажды носить её достойно. Или не носить вовсе — если народ выберет другой путь. Завет — это свобода. Не вседозволенность. А достоинство.

Он знал, что впереди будет борьба. Что не все примут Новый Завет. Что в подвалах старых структур зреет яд привычки к страху. Но он также знал: Империя проснулась. И она не заснёт снова.

Следующие недели стали временем широких преобразований. Завет Империи, опубликованный не только в печатном виде, но и в виде первой в истории видео-декларации, транслировался на улицах, в школах, фабриках, университетах, и даже в армии. Его фразы выучили наизусть. Они не были пустыми лозунгами — каждый абзац влек за собой конкретные меры. Создавалась Новая Государственная Дума — двухпалатный орган, в котором впервые в истории империи крестьяне, рабочие и учёные получили равный голос с представителями старой аристократии. Реформирован был и Сенат: теперь он состоял из делегатов от регионов, от академий, от церквей и духовных конфессий. В Сибири, где ещё десять лет назад царили ссылки и лагеря, теперь возводились университетские кампусы, технопарки, культурные центры. Красноярский проект — флагман «Заветного века», стал символом новой индустриальной мощи Империи, построенной не на принуждении, а на вызове будущему. Военная доктрина тоже изменилась: ставка теперь делалась на науку, технологии, электронные системы управления, автономные дроны, кибер-защиту. Русская армия XXI века училась не только маршировать, но и кодировать, управлять спутниками и предсказывать угрозы с помощью аналитики. Существенным изменением стал новый образовательный кодекс. В каждом уезде должна была появиться гимназия Завета — школы, в которых учили не просто грамоте, но логике, этике, экономике и истории, рассказанной не с позиции классовой борьбы, а с позиции созидания. В марте Император подписал указ о все-имперском Фонде Достоинства — институте, который объединял социальную помощь, моральную защиту граждан, поддержку культуры и науки. Подобного органа не было ни в одной стране мира. Его девизом стали слова: «Человека нельзя воспитать страхом. Только уважением». Старые элиты бурлили. Некоторые уехали в эмиграцию. Были покушения, было сопротивление. В Риге, Варшаве, Одессе прошли протесты — за каждым стояли деньги из-за рубежа и уцелевших подпольных организаций. Но на их лозунги молодёжь отвечала словами Завета:

– Мы не хотим революции. Мы хотим смысла. И мы его нашли.

В один из дней весной Император вновь вышел на балкон Зимнего дворца. Внизу стояли тысячи людей — от студентов до стариков. Он поднял руку, и шум стих.

– Вы требуете перемен? — спросил он. — Они уже пришли. Но не от страха. А от веры в себя.

Он посмотрел вверх, туда, где в небе, сияя, пролетел первый спутник связи, запущенный из новой космо-станции в Приморье.

– Наш Завет — не о прошлом. Он — о звёздах.