Шрифт:
– Япония, несмотря на союз, опасается нашего влияния. Китай сдержанно, но внимательно наблюдает. Индия ищет путь. Мы должны предложить им модель, а не давление.
Один из советников поднял бровь:
– Имперская модель?
– Нет, — покачал головой Николай. — Модель взаимного уважения, подкреплённого силой. Это и есть Сын Времени — тот, кто не заставляет, а вдохновляет.
Позже, уже в личной каюте, он перебирал старые снимки. Вот он — молодой, ещё до перемещения в тело царя. Вот семья, оставшаяся там, в другой реальности. Он больше не страдал от потери — он превратил боль в твердь, на которой выстроил новую страну.
Николай знал: он не бессмертен. Но идеи — да.
И потому он готовился к передаче знаний. К созданию наследия, не только кровного, но и интеллектуального, духовного. Академии будущего уже проектировались. Первая — в Казани. Вторая — в Хабаровске. Третья — на Луне, в рамках Международной орбитальной станции «Русь».
Он нажал кнопку записи и начал диктовать:
«Пусть те, кто придут после, не станут моими тенями. Пусть они превзойдут меня. Пусть Россия всегда будет впереди не потому, что боится отстать, а потому, что знает: истина — в движении вперёд.»
Запись завершилась. Николай посмотрел в окно.
За горизонтом начиналась заря.
Глава 42 - Мемуары Императора
Осень 1945 года выдалась особенно тихой. В Петергофе, где золотые листья ложились на мраморные дорожки, Император проводил всё больше времени в уединении. Империя жила, крепла, развивалась. Впервые за многие десятилетия Россия не боялась завтрашнего дня.
Но Николай чувствовал: пора подводить черту.
В личном кабинете, где часы шли медленно, а перо звучало громче, чем всякие ораторские трибуны, Император писал. Не указы. Не речи. Не послания. А мемуары.
Он называл их просто: «Путь сквозь века».
На первой странице, аккуратным почерком:
«Я был чужаком. Я был из иного времени. Но став Императором, стал не только Николаем Вторым. Я стал тем, кем должен был стать: слугой России. И если вы читаете эти строки — значит, мой выбор не был напрасен.»
День за днём он возвращался мысленно к первому моменту перемещения. К страху. К недоверию. К первому утру в Зимнем дворце, когда он смотрел в зеркало и не узнавал себя. И как он стал меняться — не внешне, а изнутри. Он вспоминал, как тяжело дались реформы. Как сопротивлялись министры, как старая гвардия не верила в необходимость перемен. Как он ночами сидел с инженерами, проектируя электрификацию Сибири. Как подписывал указ о введении всеобщего образования. Как колебался перед войной — и как пришлось идти до конца.
«Моя Империя не на штыках стоит. А на памяти, труде и надежде. Люди поверили — потому и сражались. Люди простили — потому и остались.»
Николай не скрывал ошибок. Он писал о провале в Закавказье, о переговорах, что едва не привели к второму фронту. О боли потерь — и о тех, кого он больше всего боялся потерять: простых русских, детей Империи.
Последние главы он посвятил будущему.
«Я не знаю, что будет через сто лет. Но если мы научимся помнить — и передавать дальше — тогда Россия никогда не упадёт. Не благодаря мне. А вопреки мне. Пусть лучший из сыновей поднимет знамя дальше. Пусть у него будет воля, меч и сердце.»
Мемуары были завершены в ноябре. В переплёте, украшенном гербом, он передал их в архив, с пометкой: «Открыть спустя пятьдесят лет после моей смерти».
А пока — он продолжал жить. Каждый день — как последний. Каждый шаг — как дар.
…Последний штрих пера. Чернила медленно впитывались в плотную бумагу. Николай выдохнул. Перед ним лежала не просто рукопись — его жизнь, выложенная на суд истории. Он закрыл тетрадь, связал её кожаным ремешком и аккуратно положил в лакированный ларец с надписью: «Лично Его Императорскому Величеству». Внутри, помимо мемуаров, лежали письма — к будущим правителям, к детям, к тем, кто однажды прочтёт эти строки в мире, который он мог лишь представить. Вечером, сидя у камина, он смотрел на огонь, и мысли возвращались не к войне, не к заговорщикам, а к лицам: к офицеру, который в 1914 встал между пулей и Императором; к женщине в Костроме, которая поднесла хлеб, сказав: «Благослови тебя Бог, государь»; к первому студенту из Якутска, поступившему в Императорский технический институт.
Именно ради этих лиц он всё сделал.
В комнату вошёл Михаил Александрович, давно ставший не просто братом, но верным советником.
– Ты действительно решил опечатать их на пятьдесят лет?
Николай кивнул:
– Пускай грядущее само решит, нужны ли ему мои слова. Но я не должен писать их ради славы. Только ради истины.
Михаил присел рядом. Некоторое время они молчали. Лишь потрескивание поленьев нарушало тишину.
– А ты сам веришь, что нас поймут?
Император усмехнулся:
– Нет. Но я надеюсь.
На следующее утро он собрал Совет Империи. На повестке был не закон, не указ, не новый проект. А предложение создать Хранилище Памяти — специальный фонд, где будут собраны все свидетельства новой эпохи: реформы, достижения, ошибки. Без прикрас. Без цензуры.
– История, — сказал он, — принадлежит не нам. Она — долг потомкам. Мы не должны за неё держаться, мы должны её сохранить.
Совет проголосовал единогласно.
Тем временем, где-то в глубине России, в старом доме, мальчик по имени Алексей открывал старую книгу, на обложке которой значилось: «Письма к будущему. Из архива Империи». И первое письмо начиналось с фразы: