Между тем в подземельях бывшего штаба ЧК велись археологические работы. Историки извлекали документы эпохи предательства — планы уничтожения народов, протоколы допросов, списки расстрельных. Всё это должно было стать частью нового музея — Музея Предупреждения. Потому что память — не только боль, но и щит. И наконец, в Звёздной Академии, что под Новосибирском, состоялась первая лекция по курсу «Государственное мышление». Молодые люди — будущие администраторы и политики, инженеры и капитаны звёздных кораблей — слушали профессора, который говорил:

– Век Империи — это не о границах. Это о воле народа. Если она сильна — границ не нужно.

Он сделал паузу, потом добавил:

– А если народ потеряет волю — никакая граница не спасёт.

Новый Завет Империи завершал один единственный параграф. Он не был юридическим. Он был человеческим:

Если завтра нас не станет — пусть останется наш свет. Если мы ошибёмся — пусть будущие простят. Но пока мы живы — мы отвечаем. За всё.

Вечером, в Александровском дворце, Николай вновь оказался один у своего рабочего стола. Перед ним лежал последний экземпляр Завета — на пергаментной бумаге, с императорской печатью, переплетённый в кожу, обрамлённую узором старой Руси и новой Империи. Он медленно водил пальцами по заглавию и читал про себя:

Империя есть воля народа, выраженная в мудрости государя и устоях закона. И да будет она не страхом, но опорой. Не тяжестью, но смыслом.

Он отложил Завет и встал. В зеркале он увидел не монарха — а человека, в лице которого отразились войны, реформы, кровь и надежда. Старые шрамы души уже не болели. Но новые, быть может, ещё придут. Потому он шепнул самому себе:

– Мы только в начале пути.

Тем временем в новом здании Думы, где потолки были расписаны не гербами, а сценами труда и мира, шло обсуждение первого закона по Завету — О Совете Народов Империи. Это должно было стать началом новой формы представительства: от Якутска до Баку, от Хельсинки до Ташкента — народы получали голоса не символические, а решающие. Один из депутатов, старый башкир из Уфы, сказал в зале:

– Если Империя велика, она не должна бояться многоязычия. Пусть разные языки говорят об одном: о будущем.

В Париже, Лондоне и Вашингтоне изумлённо читали англоязычную версию Завета. Западные газеты выходили с заголовками:

"Россия заново изобрела Империю"

"Николай Второй: реформатор, которого не ждали"

"Москва говорит, мир слушает"

Некоторые скептики называли это пиаром. Другие — чудом. Но для русских это было не шоу, а жизнь.

На фоне принятия Завета в войсках была введена новая клятва присяги. Сержант в Архангельске зачитывал её перед новобранцами:

– Клянусь служить не режиму, а народу. Не страхом держать оружие, а совестью. Империя — наш дом. Дом защищают не рабы, а граждане.

Поздно ночью Император поднялся на балкон. Перед ним раскинулась Царская Ставка — теперь Центр Управления Империей. Там, среди антенн и телеграфных вышек, уже поднимались новые башни — обсерватории, университеты, радиостанции.

Он вдохнул воздух, напоённый весной. И сказал почти шёпотом:

– Завет написан. Теперь надо жить так, чтобы он был не документом, а дыханием эпохи.

– Ваше Величество, — раздался голос за спиной, — телеграмма из Харбина. Китайская Республика просит срочной встречи по вопросу Восточно-Маньчжурской железной дороги.

Николай обернулся. Перед ним стоял министр иностранных дел Гирс, лицо которого несло следы усталости и торжества одновременно.

– Что они хотят?

– Предлагают совместное управление магистралью под эгидой Восточноазиатского совета. Боятся усиления России на Тихоокеанском направлении.

Николай кивнул. Завет начинал работать не только внутри страны, но и снаружи — как моральный и политический щит. Мир, наблюдая перемены, начал перестраиваться.

– Подготовьте ответ. Россия готова к партнёрству, но на наших условиях. Мы не отдадим ни сантиметра в обмен на иллюзии доверия.

На следующий день по Империи был объявлен День Завета. Во всех школах и гимназиях ученики читали избранные строки, в театрах ставили пьесы о человеке и государстве, на заводах — рабочие вывешивали новые лозунги: «Не царь над народом, а народ — с царём».

В Петрограде, у храма Спаса на Крови, прошёл факельный марш. Но это не был парад силы — это был марш памяти: по улицам несли портреты погибших на фронтах и в тылу. Впереди колонны шли офицеры, несущие свитки Завета, как символ крови, из которой родилась новая страна.

Тем временем в Сибири, на строительстве Транс-евразийского канала, один из инженеров записывал в дневнике:

«Я читал Завет в бараке при свете керосиновой лампы. Впервые не казённое, а живое. Если в столице он подписан пером, то здесь он пишется лопатой и потом».