Всё это вступление необходимо, чтобы перейти к весьма неприятной теме условий. А именно, мы должны решить, с каким дисконтом вы уступаете свой заём, то есть, сколько турских ливров вы получите за каждую сотню турских ливров переданного правительству капитала. Разумеется, людям благородного звания такие материи претят. По счастью, мы можем обратиться к беспристрастному судье: рынку. Если бы вы единственный во Франции пытались продать такую бумагу, нам пришлось бы действовать без оглядки на обычаи и прецеденты. Воспоследовали бы долгие споры, каждое слово которых ниже нашего достоинства как французских дворян. Однако таких прецедентов сотни. Я сама приобрела не менее восьмидесяти шести займов. В данный момент Вы — один из семерых, предлагающих мне такую возможность. Когда участников много, цена возникает как по волшебству. Посему могу сообщить Вам, что сто турских ливров французского правительственного долга три года назад стоили восемьдесят один турский ливр. Два года назад цена составляла шестьдесят пять турских ливров, год назад держалась около сорока, а сейчас упала до двадцати одного. Это значит, что за каждую сотню турских ливров, переданную Вами правительству, я заплачу Вам сейчас двадцать один турский ливр. Завтра цена может снова вырасти, в таком случае Вам разумнее придержать заём, а может ещё упасть, в таком случае Вам стоит продать его сегодня. Увы, я ничего не могу Вам по этому поводу посоветовать.

Я известила моего поверенного в Версале — мсье Ладона, — что Вы, возможно, к нему обратитесь. Он весьма сведущ в подобных сделках, ибо, как я писала, заключил их более восьми десятков. Если Вы решитесь на продажу, он проследит, чтобы все бумаги были оформлены надлежащим образом.

В заключение ещё раз благодарю за помощь с доставкой писем в Англию. Возможно, в ближайшем будущем мне потребуется отправить ещё несколько, но теперь, когда Вы показали мне, куда идти, и свели меня с нужными людьми, мои слуги, среди которых есть старые моряки из Дюнкерка, справятся самостоятельно.

Элиза, герцогиня д'Аркашон.

— Вы ожидали увидеть кого-то совершенно иного? Ничего страшного, мадам. Я тоже.

Таким словесным залпом Самюэль Бернар представился Элизе, стремительно шагая через всю кофейню к её столику.

Договорившись о встрече в кофейне, а не в салоне и не во дворце, Элиза и так отсекла многодневные предварительные манёвры, связанные с обменом приглашениями и всем прочим. Теперь Бернар одним махом перескочил через полчаса светской болтовни, начав разговор с порога. Он надвигался с таким видом, будто собирается взять Элизу под арест. Сидящие за столиками повернулись к нему, застыли и тут же отвели глаза. Те, кому хотелось уставиться, обратили взор к окнам и уставились на его карету и эскадрон вооружённых телохранителей.

Бернар схватил Элизину руку, словно брошенную перчатку, выставил для равновесия правую ногу, низко поклонился, прижал к её пальцам сухие губы и осиял всё вокруг своим блеском. Блестел он потому, что в тёмную ткань его камзола были вплетены золотые нити.

— Вы думали, я еврей, — сказал он и сел.

— А вы что обо мне думали, мсье?

— Полноте! Вы знаете ответ, просто не думаете. Почему вы вообразили, будто я — еврей?

— Потому что все так говорят.

— Но почему?

— Потому что они обманываются.

— Когда обманываются люди, в остальном вполне сведущие, это значит, что они хотят обмануться, не так ли?

— Наверное, да.

— Так почему они хотят обманываться на мой — и на ваш — счёт?

— Мсье Бернар, я отвыкла от того, чтобы разговоры начинались столь стремительно! Позвольте мне перевести дух. Не желаете ли чего-нибудь заказать? Это я не к тому, что вам надо ещё взбодриться.

— Кофе! — крикнул Бернар одетому турчонком армянскому мальчику с пушком на верхней губе. Тот робко подбирался к столику, страшась Бернара, но понуждаемый выразительными взглядами и чуть заметным пощелкиванием пальцами со стороны хозяина кофейни Христофора Исфахняна. Услышав заказ, гарсон обрадованно юркнул в кухню. Бернар оглядел кофейню.

— Я почти готов поверить, что нахожусь в Амстердаме.

— Из уст финансиста это хвала, — сказала Элиза, — однако, полагаю, декоратор хотел убедить вас, что вы в Турции.

— Убедил ли он вас?

— Нет, но я бывала в амстердамских кофейнях и разделяю ваше мнение.

— Вы не сказали, что были в Турции.

— Об этом надо было упомянуть? Или это все про меня говорят?

Бернар улыбнулся.

— Вот мы и вернулись к своей теме! Обо мне говорят, что я — еврей, о вас — что вы одалиска, засланная сюда турецким султаном в качестве лазутчицы…

— Что?!

— Именно так.

Бернар, надо отдать ему должное, умел, огорошив собеседника, тут же сменить тему. Элиза решила взять с него пример и не задерживаться на себе и турецком султане.

— Я вижу между нами лишь одно общее — призвание к финансам.

Бернар дал понять, что не вполне удовлетворён отгадкой. У него был длинный французский нос, близко посаженные глаза и рот, изогнутый в уголках наподобие лука. Лицо выражало то ли растерянность, то ли крайнюю сосредоточенность; возможно, и то, и другое. Он что-то силился ей втолковать.

— Почему я ношу парчу? Потому что я щеголь? Нет! Я хорошо одеваюсь, но я не щеголь. Нося парчу, я хочу о чём-то себе напомнить…

— Я думала, это должно напоминать другим, что вы…

— Богатейший человек Франции? Это вы хотели сказать?

— Нет, но это то, что я подумала.

— Ещё один слух — вроде того, что я — еврей. Нет, мадам, я ношу парчу, потому что таково моё ремесло.

— Вы сказали ремесло?!

— Мои родители были гугеноты. Меня крестили в протестантской церкви Шарантона — католики разрушили её несколько лет назад. Мой дед был придворный портретист, отец — гравер. Однако мне Бог не дал таланта к живописи, посему я пошёл в подмастерья к торговцу тканями.