Он пообедал около Кампо Сан-Анджело в ресторане, из тех, что рекомендовал путеводитель. Ел каких-то мерзких тварей, которые водятся в тине и считаются человеческой пищей только в Венеции, — вкус у них такой же противный, как и та гадость, которой они питаются. Однако сейчас такие блюда соответствовали мыслям Пьера Меркадье, испытывавшего глубочайшую и приятную для него гадливость ко всему на свете, — при таком настроении белое соавское вино показалось ему чудесным, хотя обычно он совсем не любил итальянских вин. Но тщетно он пытался отвлечься от мыслей о Франческе Бьянки. Они преследовали его всю ночь, даже во сне: то она казалась ему воплощённой невинностью, то прожжённой шельмой, то он представлял её рядом с собой обнажённую, и воображение рисовало ему тогда множество соблазнительных подробностей, то даже черты её стирались, и он не мог вспомнить, какое у неё лицо. Он видел её чуть влажные глаза, её маленькие, но совсем не холёные ручки. Она могла принести ему бесценный дар, доказательство, которому каждый мужчина придаёт значение, нисколько не связанное с любовными утехами, — могла отдать свою девственность… Да, если бы она сделала это, стало быть, он ещё может нравиться, и жизнь для него ещё не кончена.

В пустыне бытия, пробегая взглядом от облака к облаку, мы жаждем найти некое небесное знамение, свидетельствующее о самом бытии, ищем в другом существе признание нашей силы, ибо несносно человеку чувствовать себя какой-то соринкой, уносимой ураганом, и нам хочется стать средоточием мира, который исчезнет, когда нас не будет… Я, я, и только я… Я не могу представить себе, что всё это меня переживёт; быть может, после моей смерти останется, как в давние-давние времена нечто вроде опустошённой каменистой степи, хаос, царство неистово бушующих, смешавшихся стихий… Грядущее представляется мне как века варварства, для меня нестерпима мысль, что вот эти дома будут стоять и после моей смерти, что между ними по улицам будут ходить молодые люди, будут бегать дети… Как талисман против смерти, Пьер призывал тень Франчески… Уж не полюбит ли он её? Как знать? Наконец всё заволоклось тьмой.

На следующий день он всё-таки пришёл около двух часов дня к подножию памятника Коллеони и долго ждал на холодном ветру. Увидев Франческу, он не сразу её узнал: она казалась меньше ростом и не такой тоненькой. Очевидно, она постаралась принарядиться: на шее у неё была пёстрая косыночка, а бедное платьишко выстирано и выглажено. Она шла быстро, почти бежала и немного запыхалась.

— Долго ждали? Извините… Отец всё не пускал, велит с малышами сидеть… Самый младший у нас болен… Я удрала через соседний дом… Мы, знаете ли, живём в удивительном доме, редко такой встретится… Вот увидите!

Она засмеялась. Потом потрогала его бороду и сказала:

— А я думала, что у всех мужчин бороды жёсткие.

Он взял её под руку.

Они долго бродили по каким-то улицам. Пьер расспрашивал свою спутницу, Франческа рассказывала, как она живёт, как нанизывает на нитку стеклянные бусы и сдаёт их на Мерчерии. («А я-то хотел подарить ей такие бусы!» — подумал Пьер.) Отец плетёт корзины, в семье много детей, надо их умывать, одевать, заботиться о них. Скоро у матери будет ещё ребёнок.

— Так вот и идёт, — сказала Франческа, — только один родится, а тут уж, глядишь, другой…

Она боялась прохожих. Должно быть, опасалась, что встретится кто-нибудь из знакомых и увидит её с иностранцем. Завидев приближающегося венецианца, она тотчас спускала на лицо косынку.

— Что бы нам с вами предпринять? Чего вам хочется? — спросил Пьер. У него-то самого были определённые намерения. Франческа замялась, потом откинула назад голову и, закрыв глаза, сказала грудным голосом, трепещущим от страстного желания:

— Покататься в гондоле.

Опять? Она со вздохом тряхнула кудрями. Да, это её мечта, она ужасно любит кататься в гондоле. Ну что ж, повернули обратно и дошли почти до площади Святого Марка: им всё не попадалось достаточно красивой гондолы, а Франческа хотела покататься в красивой гондоле. Наконец заметили вчерашнего гондольера, — он их узнал и поздоровался с ними. Франческа с мольбой посмотрела на своего спутника, и Пьер нанял гондолу. Франческе хотелось поехать в Мурано. Она робко выразила своё желание. Путь в Мурано долгий, пришлось взять второго гребца, и при найме его Франческа упорно торговалась, тараторила на венецианском наречии, потрясала маленьким кулачком; она одержала верх и гордо села в каютку рядом со своим новым другом.

В прогулке по лагуне зимой мало приятного. Довольно сильно качало. Да и Мурано — мрачное место. Это остров стеклодувов, которые создают воздушные раззолочённые вещицы, прелестные поддельные жемчуга, умопомрачительные стеклянные цветы, люстры, зеркала и канделябры, как будто сделанные из прозрачных леденцов, и безделушки волшебной красоты; он весь застроен маленькими заводиками и мастерскими, а город жмётся вокруг них, как придаток; впрочем, надо сказать, что в церкви Святого Петра-великомученика сохранился образ конца XV века — Мадонна кисти Беллини, и как же прекрасна эта христианская Венера пенорождённая — только рождённая стеклянной пеной. Но Мурано ужасен, трудно представить себе более жалкие, нищенские, развалившиеся дома, словно изъеденные проказой. К убожеству лачуг прибавляется ещё убожество людей, изуродованных тяжким трудом, сплошь больных чахоткой, производящих на свет слабеньких, хилых детей, ибо оскудела кровь у этих потомственных стеклодувов, выхаркивающих свои лёгкие у плавильных печей. Франческа не печалилась, она как будто и не замечала окружающей нищеты. Она не думала о том, что тут творится с людьми за работой. Мучительные условия труда не удивляли её. Вероятно, такие же условия или хотя бы подобные им были вокруг неё привычными. Почему ей вздумалось избрать целью прогулки эту промышленную каторгу? Есть в жизни тёмные стороны, которые благоразумные люди сознательно не замечают; всем известно, что явления эти необходимы, и пусть они себе существуют, но зачем смотреть на них? Во Франции Пьер никогда не бывал на унылых рабочих окраинах, где его ничто не привлекало; как любитель искусства и памятников старины, он и в Париже и в других больших городах всегда ограничивался знакомством с теми кварталами, которые давали удовлетворение уму и не удручали сердце. Разве он был неправ? А тут пришлось осматривать городской музей и выказывать притворный интерес к производству стеклянных изделий. Франческа же была на седьмом небе, сияла от восторга, хлопала в ладоши. Пьер становился сам себе смешон.

На обратном пути в гондоле она прижималась к Пьеру с полубессознательной наивностью, которая так пленяла его, и тогда, охваченный нетерпением, он запрокинул ей голову и впился в губы поцелуем. Франческа зажмурилась, стала холодной, не ответила на поцелуй, вся съёжилась и выскользнула из его объятий. Она не проронила ни звука, не рассердилась, только долго молчала, а потом провела пальчиками по его губам и сказала:

— Завтра я не могу прийти.

Он перепугался, подумал: «Наверно, обиделась». Что и говорить, он вёл себя как школьник. Но оказалось, что просто-напросто завтра в доме будет стирка. Через день они опять наняли гондолу и поехали на остров Сан-Джорджо-Маджоре, а потом на Джудекку. Там Франческа пожелала зайти в храм Искупления, который показал им монах-францисканец. И тогда Пьер увидел, что его подруга очень набожная особа. Она преклоняла колена, молилась с необыкновенным жаром, простиралась ниц на мраморных плитах. Пьер, чувствуя себя довольно неловко, ждал, когда всё это кончится; ему казалось, что такие театрально-декоративные святилища, которые строил Палладио, с высокими куполами, с колоннадами, все залитые светом, совсем не подходят для религиозного экстаза. Правда, он был несведущ в вопросах набожности.