Легенда о Меркадье стала поводом для встречи и возобновления отношений Жоржа с молодым писателем Андре Бельмином, настоящее имя которого было Андре Леви. Он был родственником Жоржа, сыном парижских Леви с улицы Сантье, — тех самых, которые финансировали галантерейные магазины Розенгеймов в Эльзасе. Андре Бельмин, при всей своей независимости от родителей и равнодушии к семейным связям, соблаговолил сослаться на родство с Мейером, когда в один из приёмных дней Натансонов подсел к скромному преподавателю математики, так хорошо знавшему новоявленного героя дня. Бельмин расспросил Мейера, нашёл, что история беглеца интересна, и даже написал о нём маленькую новеллу, в которой Меркадье назывался Мирадором и которая в общем была принята неплохо. Из-за этого Бельмин проникся дружескими чувствами к Жоржу и стал постоянным посетителем музыкальных воскресников Сарры. Таким образом у господина Леви с улицы Сантье установилась связь с семейством Мейеров, которое старик Леви признал почтенным, — у них уже было трое детей, — и даже несколько раз предлагал Мейерам денег в долг, если они пожелают завести какое-нибудь дело.

— Право, дорогой Мей, вам следует принять папино предложение, — говорил Андре Бельмин. — Он ведь говорит от чистого сердца. Старик обожает вкладывать деньги в предприятия своих родственников… Чтобы всё было по-семейному…

Бельмин был в хорошем настроении, потому что написал продолжение «Мирадора» и получилась целая книжечка, которую у него приняли в издательстве Фаскеля. Младшей дочурке Мейеров исполнился год, и её крики слышались по всей улице Ломон. Чтобы не трогать приданого Сарры и обеспечить будущее детей, Жорж давал частные уроки и работал до изнеможения. Надо было подумать о будущем. Конечно, очень хорошо получать пенсию. Но ведь в семье-то трое детей. Расходы растут! Разумеется, бабушка ухаживала за внуками, но всё-таки приходилось держать кухарку, да ещё нанимать приходящую прислугу, а квартира стала тесна, и кроме того, очень неплохо было бы поставить телефон.

Угадайте, кого встретил Мейер?.. Робинеля. Да, Робинеля собственной персоной. Его перевели в Париж, и теперь он преподавал естествознание в лицее Жансон де Сальи. Всё такая же апоплексическая наружность и бешеный нрав, всё так же отскакивает у него запонка от воротничка, всё такая же багровая физиономия, словно какой-то великан отхлестал его по щекам, — словом, всё тот же коротконогий Робинель с бычьей шеей и кошачьими усами. Для него дело Дрейфуса всё ещё не кончилось и никогда не кончится, а поэтому о Меркадье с ним лучше не заговаривай. «Что, что? Меркадье? Тот самый субъект, который отказался подписать протест? Нет, уж лучше поговорим о чём-нибудь другом». — «Господин Меркадье был очень добр к Жоржу». — «Вы так полагаете, мадам Мейер? Интересно, что он хорошего для Жоржа сделал?!» Робинелю, оказывается, не повезло. Лицей Жансона — сущий клоповник, кишат в нём сыночки богатых родителей, взбалмошные, воспитанные в роскоши, заражённые всеми пороками, антисемиты… Что может быть уродливее реакционной молодёжи? А ведь она лезет в драку, так и выскакивает на каждом шагу. Да неужели у нас республика?

Когда Жорж рассказал о предложении старика Леви, Робинель пришёл в восторг. «Да что вы мнётесь, дружище? Хватайте скорее. Глупо отказываться». Робинель носился с мыслью открыть свободную школу, но «свободную» не в обычном смысле этого слова, — ведь когда говорят «свободная школа», подразумевается поповская лавочка. Нет, пусть будет школа без всяких попов, — ну что-нибудь вроде курсов для натаскивания к экзаменам на аттестат зрелости, открыть одни только старшие классы. Можно принимать неуспевающих (не чересчур…). Управлять будет коллектив преподавателей. Хороших преподавателей, которым осточертело лицемерие казённых школ. Лицей — это ад! Только мысль о пенсии удерживает там, а то все бы поразбежались. Заметьте, что подавать в отставку вашим педагогам вовсе не обязательно, кое-кто может уйти в долгосрочный отпуск. Пусть попробуют. Не понравится, в вашей воле вернуться на государственную службу и тянуть лямку в казённом лицее. А тут будет коллектив преподавателей. Коллектив! Слово «коллектив» произносилось с пафосом.

Жорж колебался. Государственная служба, по его мнению, как-то облагораживала, реабилитировала его. А проект Робинеля тянул назад, к коммерции. Родителям так хотелось, чтобы он был подальше от всяких коммерческих дел. Он посоветовался с матерью. Бедняжка не знала, что сказать.

Зато кузен Леви, когда к нему обратились за советом, восхитился планами Робинеля. Превосходно, превосходно!

— Дорогой Жорж, ваше уважение к чиновничьей службе является… Ну, я не скажу нелепостью… однако граничит с нею. А что касается предполагаемого коллектива, то, смотрите, как бы он не связал вас по рукам и по ногам… Безоговорочное доверие к коллективу — это очень благородно, но довольно глупо. Времена меняются. Надо идти в ногу со своим веком. Частная инициатива — в этом всё! Так я и сказал Андре, когда он мне передал свой разговор с молодым Блюмом. Вы не знаете Леона Блюма? Такой же путаник, как мой Андре, напичкан литературой, да ещё ударился в социализм… Ну, это просто от нечего делать. Если человек живёт один, не обзаводится семьёй, — пусть себе будет чиновником. Ладно! Скажем, аппетиты у него очень большие, скопить ничего не может, а тут всё-таки к старости пенсия. Это ещё туда-сюда. Но семейный человек, сколько ни работай, никогда не принесёт в дом достаточно, чтобы прокормить семью, — да ещё такую семью, как ваша… И, если хотите знать, мораль чиновников годится для тех стран, где преобладают бездетные семьи. Но ведь закон жизни гласит: «Плодитесь и множьтесь!» Население должно возрастать, а деловые обороты расширяться. Значит, людям необходимо объединяться, надо помогать друг другу, в одиночку не пробьёшься, а будешь только-только прозябать. Для основания промышленного или коммерческого предприятия нужно иметь средства, капитал. А когда есть капитал, налаживаешь производство, сам работаешь и даёшь работу другим, экономишь, создаёшь… Труд бывает по-настоящему производителен только в том случае, если в нём соединены предприниматель и подчинённые… Взгляните на Розенгеймов… В своё время я им помог… А сколько у них теперь приказчиков и конторщиков! Сотни! Я сторонник вашего коллектива, как вы его называете… Но, разумеется, его надо создать на здоровых началах. Это уж я беру на себя… Если я даю вам денег, то вполне естественно, должен поглядеть, что вы с ними делаете…

Требовалось некоторое время, чтобы зрело всё обдумать и составить план. Надо было подобрать сотоварищей, — одного энтузиазма Робинеля было, конечно, недостаточно. Нашли шестерых преподавателей, все они давали много частных уроков, так отчего бы не объединить их учеников в школьные классы. Надо было разрешить уйму административных вопросов, найти помещение. Кроме денег, взятых у Леви, Жорж вложил в дело ещё и приданое Сарры. Разумеется, при установлении размеров вознаграждения не могло быть и речи о равенстве, — это было бы просто несправедливо. Господа педагоги это поняли. Словом, коллектив привёл к организации частной школы, которая принадлежала Мейеру, но носила имя Робинеля, — так было лучше, и к тому же идея-то принадлежала ему. Школа Робинеля открылась осенью 1908 года недалеко от парка Монсо, в небольшом особняке, принадлежавшем частью Леви, а частью Канам, внукам тех самых Канов, которые спекулировали земельными участками в этом районе и передали наследникам свои паи.

Надо сказать, что поначалу дело пошло хорошо, и в первый год в школе было человек шестьдесят учеников. Мейеры переехали с улицы Ломон в особняк, где помещалась школа, и заняли там целый этаж; вверху, под самой крышей, жили два классных надзирателя. Однако из-за того что приходилось платить проценты по ссуде, доходы оказались не так уж велики. Ничего, всё придёт со временем.

И вот по прошествии полутора лет, весной 1910 года, Мейер, возвратившись из города, в величайшем волнении сказал жене:

— Ты мне ни за что не поверишь… Кого я встретил!

— Кого? — спросила Сарра, полагая, что речь идёт о самом президенте республики, господине Фальере.

— Меркадье встретил!

— Быть этого не может!

— Да нет же, встретил! Он в Париже. Видел его в парке Монсо. Сидит на скамейке, жалкий такой, и кормит птиц. Крошит хлеб и бросает птицам. Меркадье! Да, Пьер Меркадье. Но до того жалкий! Я даже подумал, есть ли у него кусок хлеба?

— Разумеется, есть, раз он кормит птиц.