Норберу оставалось лишь покориться и ехать поскорее в Шандаржан, что он и сделал с тяжёлым сердцем.

Около семи часов вечера вернулась с поисков первая партия: фермер Лёф и два парня из Бюлоза. Ничего! Никого! Затем возвратился Пьер, за ним один из батраков с Паскалем. Ничего! Никого! Облазили гору во всех направлениях. Никто и не представлял себе, какая она большая, эта гора. Взобравшись на вершину, кричали, звали. Голоса перекликались. Им отвечало только эхо. Найти же никого не нашли. В восьмом часу подали обед, — всё-таки надо же было поесть. Но одержимые спириты всё вертели свой столик. Пьер негодовал. А Паскаль был в недоумении.

Вернулся и Пейерон. Он шёл разбитый усталостью, перекинув куртку через руку. Он обшарил все кусты, ходил по торфянику. Ясно было, что там сколько угодно мест, где девочка могла погибнуть. И кто знает, что с ней случилось ночью, в темноте… С вершины идут вниз такие отвесные кручи. Завтра надо обследовать другой склон горы.

Неистовые спириты никак не могли оторваться от своего занятия. Столиком завладел какой-то новый дух. Он не пожелал назвать своё имя. А ведь как его умоляли! Он был молчалив, даже не всегда отвечал на вопросы коротким «да» или «нет». Вдруг он возвестил, что будет говорить. И отстукал только одно слово: «Мама». Что? Мама? Какая мама? Чья мама? На свете очень много мам. Дух, скажешь ты нам, наконец, своё имя? Столик стукнул один раз. Значит — да. Прекрасно, в добрый час!

Все собрались в комнате, где шёл спиритический сеанс. Разговаривали о своём, не обращая внимания на спиритов, сердито шикавших на публику. Батраки, фермер и господа из замка говорили о поисках Сюзанны, госпожа Пейерон, хватаясь рукой за горло, в ужасе задавала по сто раз одни и те же вопросы.

Столик наклонялся, подпрыгивал, отстукивал шестнадцать, девятнадцать раз — значит «С». Потом — один, два, три, четыре, пять… восемнадцать, девятнадцать, двадцать… двадцать один — «Ю»… Один, два, три… двадцать пять, двадцать шесть — «З».

— Ах, боже мой! — воскликнула Полетта.

Все обернулись. Мать смотрела на эту картину безумными глазами. Затем столик стукнул только один раз — «А». СЮЗА… Дух, отвечай, — да или нет? Один раз — да, два раза — нет. Кто ты? Девочка Сюзанна?

Пьер возмутился. Перестаньте, какой позор! Госпожа Пейерон шагнула вперёд. Столик приподнялся, тяжело стукнул и замер. Один удар: «да». Это Сюзанна!

Бланш Пейерон разрыдалась. Её обступили. Пьер бросился к ней. Господин де Сентвиль вскочил и в ужасе смотрел то на столик, то на плачущую мать.

— Довольно вам! — крикнул Пьер. — Пойдёмте обедать.

Паскаль, побледнев как полотно, шепнул Ивонне, стоявшей рядом с ним:

— Значит, она умерла.

Пейерон, еле живой от усталости, ничего не понял во всей этой сцене. Обняв жену за плечи, он тоном уравновешенного, здравомыслящего человека повторил слова Пьера:

— Пойдёмте обедать.

XLII

Бонифас, молодой великан — существо кроткое и несчастное. С самого раннего детства он стал в Бюлозе предметом насмешек и презрения из-за того, что отца у него не было, а мать шлюха и путалась со всеми. В один прекрасный день она куда-то исчезла, бросив шестилетнего сына на произвол судьбы. Правда, на вид ему давали все десять. Бонифаса постигла ещё одна беда: природа наделила его приплюснутым носом. Если бы не этот безобразный нос, его можно было бы назвать видным парнем, несмотря на веснушки и жёсткие, как проволока, космы какого-то бурого цвета, падавшие ему на глаза.

Чуть ли не с тех самых пор, как Бонифас научился ходить, он начал батрачить. Силы у него было хоть отбавляй, он никогда не уставал и работал за двоих, словно добиваясь, чтобы люди простили ему этот избыток мощи.

Вечером, моля небесных заступников даровать ему хлеб насущный, он робко спрашивал: «Нынче я, кажись, не лодырничал, верно?» В деревне самый жалкий заморыш мог безнаказанно назвать его «безотцовщина», — великан смиренно склонял голову. Он нанимался то к одному, то к другому в батраки, брался за самую чёрную работу, от которой все отказывались. Сколько он вывез на поля навозу с тех пор, как появился на свет божий! Сложить бы вместе эти навозные кучи, так выросла бы целая гора. Недавно ему исполнилось восемнадцать лет, он нанялся на постройку санатория доктора Моро и за гроши работал там землекопом.

Узнав, что пропала маленькая барышня из Сентвиля, он предложил свои услуги для поисков. Только вот какое дело — надо сперва подёнщину кончить. Нажимая ногой на лопату и отбрасывая срезанный пласт земли, он молился втихомолку господу спасителю Иисусу Христу, чтобы барышню не нашли до вечера. Бонифас уверил себя, что он обязательно спасёт пропавшую, лишь бы ему позволили поискать, и от этой мысли был полон лихорадочного волнения. Он был юноша простодушный, мечтал о добрых и прекрасных подвигах и чудесных трудах, которыми все восхищались бы, о борьбе с опасностями, о возможности послужить людям, — ведь ему надо было получить у них прощение за грехи родителей да ещё заработать право на местечко в раю, а он полагал, что ему, как сыну блудницы, трудновато будет туда попасть.

Спускаясь с места постройки, Бонифас встретил людей, возвращавшихся с горы: искать там девочку оказалось не легче, чем иголку в стоге сена. Батрак возрадовался. Он передал свой инструмент одному из землекопов, возвращавшихся в Бюлоз, и, не отдохнув ни минуты, ещё весь в поту от целодневного труда, бегом бросился в гору, выпячивая грудь и размахивая руками так, что куртка на нём затрещала по всем швам, хотя она и привыкла к работе его могучих мускулов.

Никто лучше Бонифаса не знал Сентвильской горы и всех её тайн. Пока ещё оставалось хоть чуточку дневного света, — а в конце августа на горе светло до восьми часов вечера, — Бонифас бежал как сумасшедший до самой вершины, а потом бежал вдоль гребня. И лишь когда густой мрак спустился на землю, он подумал о том, что позабыл захватить с собой факел. Какая теперь от него польза, что может он сделать тёмной ночью в лесу? Будет блуждать вслепую, пройдёт мимо пропавшей девочки и не заметит её, а она притаится, услышав шаги, подумает, что в чаще продирается какой-то зверь… Всё же он спустился в лесистый овраг, и тьма сомкнулась над ним, словно над пловцом, нырнувшим в глубокий омут. Звук собственных шагов удивлял его. Он слышал, как камни скатывались по склону оврага, а ведь они могли больно ушибить девочку. Он растерянно ощупывал листья, стволы деревьев и землю вокруг себя. Он готов был заплакать из-за своей глупой забывчивости. Ночь была безлунная; огромную чёрную пелену мрака пронизывали между деревьями лишь редкие золотые точки.