— Удилов и компания, — ухмыльнулся Петр. — Ну чего ты на меня напустилась? Я ж не задарма взял. Пятнадчик с носа. Подумаешь! Они хотели по пятаку… Только шиш я им за пятак повез бы. Извини-подвинься! Река-то здесь вон кака широка да быстра.

— Рехнулся ты, что ли?

— А они сами попросили. Паром-то ишь… А им туда надо. Это — городские. Ходят по всем дорогам, смотрят, поход называется.

— Вот как возьмут тебя за шкирку! И очень правильно сделают.

— «Возьмут». Я не зря взял, я заробил. А вот тетку Марфу задаром провез. Не буду же с тетки Марфы брать.

— Слушай, зачем ты изображаешь из себя наивного человека? Ведь все понимаешь, а свое делаешь.

Она не стала говорить о тех пятнадчиках. Критикнула бригадира Бойкина. Человек этот только воду мутит: муж у Каменьщиковой «не на уровне», какой из нее воспитатель, «не нуждаемся мы в таких клубных заведующих». И все за глаза. А в глаза Валю Степановной навеличивает, лебезит перед ней, пакостник. Валя не дает спуску Бойкину, так на исполкоме сельсовета и на собраниях пропесочивает, что с того пот градом. Поругала она колхозных и сельсоветских руководителей — «С таким начальством тунеядцам и Бойкиным лафа» — и сошла с трибуны.

Петра в зале не было, и у Вали стало погано на душе. Она уже ругала себя, что не сдержалась, так обрушилась на Петра.

Концерт художественной самодеятельности, который был после собрания, казался ей невыносимо длинным и скучным. Она представляла, как сейчас плюется, и ругается муж и мысленно спорила с ним. Стыдила его за то, что он не понимает ее. Сердится на жену и похваливает Бойкина. А Бойкин… Злыдень этот подпаивает Петра. Угощает понемножку брагой. А Петру только начать, тогда остановить его уже невозможно. По дороге от Бойкина он заходит в магазин, покупает поллитровку и заканчивает пир дома, в одиночку.

Петр лежал на кровати в костюме и ботинках, заложив за голову руки; он не повернулся, когда хлопнула дверь и вошла жена. Конечно, выпил уже. Валя почувствовала: Петр зол, зол страшно. Когда она разулась и села возле стола, он сказал не своим, хриплым голосом:

— Находилась, ораторша? Оплевала, опозорила мужа перед всей деревней и шлялась до ночи, хвостом виляла.

— Я не шлялась и тебя не позорила.

— Не позорила?! — крикнул он, не поворачиваясь к ней. — А как же понимать твою трепотню на собрании?

— Я хочу, чтобы ты стал настоящим человеком, Петр. Хочу и ничего не могу поделать.

— Я для нее не настоящий. Смотри-ка! Она настоящая, а я не настоящий. Все настоящие, только я один не настоящий!

— Не ори! Ты же сам знаешь, в чем твоя беда.

— Ремнем бы тебя излупцевать, чтоб и сесть не могла. Показать себя решила.

— Я не хотела себя показать.

— Не хотела. Шибко умной представляешься. Глядите, дескать, какая я умная, а вот с дураком живу.

Петр старался показать жене, будто обиделся на нее только за то, что ругала она его при всем честном народе. Но еще обидно ему было от того, что была Валя, как он понимал, авторитетнее его, трудолюбивее да и умнее, хотя в этом он сам себе боялся признаться.

В начале октября уже подмораживало ночами, и земля становилась каменно-твердой, иглистой. Воды Тобола почернели и отдавали сырым погребным холодом.

Из клуба Валя вышла в полночь и, отворачиваясь от студеного ветра, торопко шла в кромешной тьме. Она смертельно устала. Сегодня приехал лектор из города. Люди не шли на лекцию, и пришлось Вале обходить дворы, уговаривать колхозников. «О чем лекция-то?» — «На антирелигиозную тему». — «Я, пожалуй, не приду, спина, слышь, чего-то разболелась». «Что ходить, и так ясно, что «бога нету». Вот если б о международном положении, тогда б пришли все».

Перед концертом задурил по своей всегдашней привычке гармонист — парень с радиоузла. Разболелась, дескать, голова, домой хочу. А когда выступал струнный оркестр и Валя была на сцене, в зале разодрались пьяные.

Петра дома не было. Валю это напугало. Уже больше месяца муж не пил, неплохо работал в колхозе, не дружил с Метелицей и Пономаревым, которым все по-прежнему было трын-трава, и вечерами сидел дома. Ведь вот… Всегда живи в тревоге, в ожидании: что будет дальше, что вытворит муженек?

Он пришел под утро. Пьяный. И веселый. Бухнулся на стул, хохотнул.

— Привет, молодежь. Ну как дела в нашем доме старости?

Эти приевшиеся шутки были противны Вале. И почему он всегда глупо весел? Хоть бы погрустил, что ли. Говорят, будто многие уголовники не умеют грустить, они начисто лишены этого чувства.

— Не спала?

— Нет.

— А чего не спала?

— Да чего-то сон пропал.

Она не захотела сказать, что ждала его и волновалась.

— Скажи-ка лучше, где ты был?