Валя содрогнулась: ведь она никогда не ставила Петра в один ряд с Метелицей и Пономаревым.

Они пировали у Метелицы. Через открытое окно Валя услышала пьяно возбужденный, неестественно громкий бас Петра.

— А вот у Ханты-Мансийска… Ты знаешь, скока там нефтяники деньжонок выгоняют?

Когда она постучала в раму, в окошко высунулись все три физиономии, красные, ухмыляющиеся.

— Петр, выйди. Есть серьезное дело.

— Заходи.

— Выйди, — упрямо повторила Валя.

— А ты чего командуешь? — нахмурился Петр.

Колька с Санькой еще больше заухмылялись.

— Ишь какая!

— Пре-небре-жи-тель-ная.

— Послушай, Петр… — Валя чувствовала, что вот-вот заплачет. — Выйди, Петр.

Они шли по улице. Он — вихляющейся пьяной походкой, бормоча и размахивая руками, она — опустив голову, сгорая от стыда.

— Значит, уволился?

— Уволился. А чего мне?

— Почему же уволился?

— А чего я там имел на этом несчастном пароме? Что эт… за работа?

— Нормальная для мужчины работа. Куда же ты хочешь теперь?

— Была бы шея — хо… хомут найдется.

— Тогда в колхоз иди.

— Хи-хи! А много ли я там зароблю? Хоть бы колхоз-то добрый был.

— Ну, а что же ты хочешь делать?

— Погляжу.

— Что значит погляжу?

— А ты что орешь на меня?

— Я не ору, а говорю.

— Нет, орешь! — Нижняя губа у Петра мелко задрожала от злости.

— Ладно, пошли. Дома поговорим.

— Ты что это?!

— Что?

— Ты что, сука, так разговариваешь со мной, а?

Валя жгуче покраснела. Любопытные бабы отдергивали занавески на окнах. На дороге остановилась старуха с ведрами и стала ждать, что будет дальше.

— Пойдем, дома поговорим.

— Я тебе поговорю! — Он схватил ее за кофточку. — Попляшешь сейчас у меня.

— Отпусти!

— Петька Удилов тебе что, навроде теста, как хошь лепи. Ах ты, зануда!

Распаляя себя, он тыкал ей в грудь кулаком и рвал кофточку.

Утром Валя не смотрела на мужа. Петр тяжело ходил по избе, вздыхал. Умывшись, намочив голову, сел за стол и, виновато глядя на жену, сказал:

— Крепко же я налакался вчерась. Совсем, понимаешь, ничего не помню.

— Не ври, — холодно отозвалась Валя. — Ты на самом деле уволился с работы?

— Уволился, а что?

— Посоветоваться со мной посчитал лишним.

— Ты же бы все одно не согласилась. А я не хочу на этой работе. Не хочу и все.

И опять они начали спорить.

— Послушай, что тебе надо от меня? — спросил Петр. — Побольше деньжонок? Так деньжонки будут. Мы с ребятами наймемся школу ремонтировать. Яровскую. Там до черта работы. Крышу надо перекрыть, двери поставить новые, крыльцо новое. Половицы заменить. Заплатят по-настоящему. Им некуда деться, плотников в Яровской — раз, два и обчелся. Сколь ни потребуем, столь и заплатят. Это не на пароме и не в колхозе. На всю зиму деньжонок хватит. А осенью охотой и рыбалкой займусь. Зимой дрова с Колькой и Санькой будем заготовлять для Александровской школы. Помидоры с огурцами у нас нынче рано поспеют. В город свожу, продам. Скотины побольше разведем, курочек. И тогда ешь — не хочу! Как это называется?.. Натра… натура-льное хозяйство. Лектор как-то говорил. И я для тебя запомнил.

Небрежно развалившись на стуле, он насмешливо глядел на Валю.

— Ну к чему ты строишь из себя шибко сознательную? Я, как и все, хочу жить получше. Только я откровеннее. Другие-то в святых играют, а сами хап да хап, где могут. Слушай, не надо говорить мне красивые слова, я их в газетах читаю и по радио слышу — сыт по горло.

Валю страшило не только то, что Петр на поверку оказался совсем другим человеком, но и то, что она не сумела разглядеть его. Какая-то пелена застилала глаза ее и думалось ей, что Петр — веселый парень, не злой, работящий, одним словом, хороший. Он и действительно веселый и, пожалуй, не злой. И не лентяй ведь. Только хороший ли? Он не раз говорил, смеясь: «Жизнь — это игра, закон ее прост: не зевай», но она воспринимала его слова, как шутку.

С кем, с кем, а с Валей Петр был откровенен. Откровенен до предела. Почему-то хотелось так. Начнет вроде бы издалека, околичностями, а как глянет в глаза ее, открытые, прозрачные, и хочется всю душу излить.

Петр понимал, что он далеко не идеальный муж. Где уж! Да и какие они, идеальные-то? В глазах одной можешь быть идеалом, в глазах другой совсем наоборот. А Вале попробуй-ка угоди. О, не так просто. Петр знал, каким хочет видеть его жена. Но это было бы слишком непривычно для него, слишком тяжело. Два, три дня, ну куда ни шло — неделю он еще смог бы выдержать, а все время — упаси боже. Почему он такой, а не какой-то другой — об этом Петр не думал. А причины, наверное, были. Во всем есть причины.

Может, тут сказалось воспитание? Отец не вернулся с фронта. Он когда-то считался первейшим на селе трактористом. Да и мать никакая-то тюхтя-матюхтя. Десятка два грамот почетных. Завфермой. А ведь газету по складам читала. Твердо была уверена, что бездельники — самые поганые людишки. И так внушала Петру. Но баловала сына. Все лучшее — для него. Разобьется, избегается, а что он захочет — достанет. Сломал, попортил что-то по халатности — не ругнется: «Да эта штука-то совсем, считай, уж дрянная была». Все причуды Петра исполнялись.