— Спит как сладко. Хоть дубьем бей, хоть камнем по голове. И не услышит. Мне бы так-то... Перед тем, как собаке залаять, снилось, будто мы все в болоте по горло сидим, а над головами воронье кружится и норовит каждая в глаз клюнуть. Махнуть бы рукой, а сил нет. И так жутко стало мне, что, верно, заорал.

— И что она воет, твоя собака, — уже угрюмо обратился он к леснику, сидящему около печи на железном листе. — Вторая ночь, как воет. Будто по загубленной душе. Пришибу я ее, ей-богу.

Жизнь в лесу, каторга, борода да поломанные зубы, плешина от лба до затылка, оставляющая волосы только над крупными ушами, сделали лесника, пятидесятилетнего человека, стариком.

Кряхтя, посапывая носом, он повернулся к Срубову, проговорил обидчиво:

— Пес по-человечески не бавкает, Вася. Вышел бы тогда я да и приказал молчать. А убивать животину не дам.

— Нет, убью я ее...

И Срубов стал подыматься.

— Ты не трогай пса, Василий, — сказал Оса. — Не хватало нам теперь собак морить.

Срубов выругался тихонько, лег рядом с Растратчиком. Длинные ноги его в хромовых сапогах стукнули об пол. Оса проговорил негромко:

— Что-то и правда пес развылся у тебя, дядька Аким. Пора бы нам отсюда уходить. Да еще за Симкой кто-нибудь потянется. Патронов вот только маловато. Ну, если найдет дед Федот волостного из Ченцов, будем с патронами и пироксилином.

Стремительно прошел по сторожке Мышков, затягиваясь папиросой. Лицо его, бледное, с нездоровой желтизной, заалело, разгорячилось. Остановился около скамьи, глядя почему-то на лесника, который, сидя у печи, тянул воду из рыльца помятого чайника.

— Как ты думаешь, Ефрем, что же такое происходит в Петербурге? Неужели, действительно, восстание?.. Ведь это же в самом-то гнезде большевиков.

Он оглянулся на печь, с которой свисали Симкины ноги. Ноги эти шевелились. Быть может, и во сне Симка бежал по дороге от своего преследователя. Даже вскрикнул, да так, что лесник уронил чайник и покосил головой наверх.

— Перекурить бы по папироске, Ефрем, в лесу.

В лесу было тихо. Стволы сосен, подступивших к сторожке, дрожали в густом свете луны, как на течении реки. Поблескивали вдоль тропки лужицы, прихваченные легким весенним морозцем. Натужно скрипели доски крыльца под сапогами нетерпеливого Мышкова. Оса присел на чурбак, возле угла сторожки, застегнул пуговицы солдатского мундира. Тотчас же подбежала собака, черная, с белыми брызгами на бровях, с жидким облысевшим хвостом. Уткнула нос в ватные штаны Осы. Он погладил ее, и теперь животное благодарно поскулило.

— Вот тебе, — задумчиво проговорил Оса, — у нее, у этой образины, вся жизнь впереди. У собаки — и жизнь. А у нас нет жизни. Один дым мерещится.

Он хрустнул пальцами, выбрал из коробки, которую поднес ему Мышков, горсть табаку. Принял и листок газеты, ссыпал на него табак, стал лениво сворачивать папиросу.

Мышков первый закурил, втянул щеки, пыхнул дымком и огляделся вокруг. Глаза его лихорадочно блестели в лунном свете. Казалось, что сейчас скажет что-нибудь про этот глухой лес, раскинувшийся на десятки километров, про эту опушку, отполированную зыбким желтым светом, про сторожку, моргающую слепо одним окошечком. Но он заговорил о другом, подрыгивая коленом, вполголоса. Может, опасался, что кто-то из обитателей, — тот же Срубов, — приложил ухо к двери, слушает их разговор.

— Ты, Ефрем, даже представить не можешь, в каком я радужном состоянии. С тех пор, пожалуй, как шел с генералом Деникиным с юга на Москву, не было такого чувства. Этот Симка, — он ткнул пальцем в бревно сторожки, — и верно, «комендант смерти»... Из тех, что за кусок хлеба или тарелку щей (тут он почему-то усмехнулся) пойдут на что угодно. Сегодня он семью в совхозе укокошил, завтра он и нас среди ночи задушит. Идей в голове у него никаких, смею заверить совершенно точно. Знаю я его давно, еще с тех пор, как в нашем краю царило мирское благоденствие и покой. В германскую вернулся я как-то на побывку, имел счастье видеть, как он в казанскую валтузил мужика. Да еще напоследок косу подцепил. Хорошо я наганом отогнал — распорол бы мужика на части, не пришлось бы тому встретить рабоче-крестьянскую революцию...

Он опять усмехнулся, повертел головой, жадно и торопливо затянулся папиросой.

Оса раздраженно спросил:

— А чему ты радуешься, Мышков? Мы ведь не в Питере. Мы в самой мошне у Советской власти. Вроде блох. Запустят вот пальцы и под ноготь. Только щелкоток пойдет. Верно Павел сказал, будто мы все вроде орехов: мол, перещелкают, как узнают, что сидим в этой сторожке.

Мышков помедлил немного.

— Ты где революцию встретил, Ефрем?

Оса не сразу ответил, и потому Мышков, наверное, подумал, что собеседник его задремал на этом чурбане. Заглянул в лицо, оскалил отливающие фосфорической синеватиной зубы:

— Скучно говорю?

— Да нет, — злобно отозвался Оса, — я слушаю. До сна ли по такой жизни. Тоже, как и Срубову, чушь жуткая лезет в голову по ночам. А насчет где встретил революцию. Так я ведь и не воевал на германской. Перед самой революцией послужил в николаевской армии немного. Мундир надел этот вот унтер-офицерский, и отправили нас за Новгород в пехотный полк. С полгода в казармах сидели, боев никаких, только и воевали со вшами, да мокрицами, да красными тараканами. А тут и революция. Порассыпались кто куда...