Мышков думал о своем. Носки сапогов выплясывали, пальцы то сжимались, то разжимались, и все вертел головой.

— А я встретил революцию в окопах. Наравне с солдатами, в земле. Как и они, в грязи, с чирьями по всему телу, с гнилыми зубами, испорченным желудком от походной кухни. Но с двумя георгиями, с шашкой, которую вручил мне какой-то князь романовской родни. Откуда запомнишь, хлестали беспробудно вино. Помню только глазки этого отпрыска, тоненький нос да бородку, от которой несло духами и почему-то сапожной ваксой. От ремней портупеи, быть может, это. Пристегнул лично, похлопал по плечу.

Но я к чему все это — не обидно было гнить в болотной мшари. За спиной добро было, защищал его. Но вот потянуло революционным угаром, нанюхался я его, а когда голова посвежела, учуял наконец-то. Пошла информация из тыла. У одного нашего офицера землю полоснули, у другого имение сожгли, у третьего плуги Липгардта отобрали. Мол, революция, и все общее теперь. И пошел мороз у меня по коже. А как же у моих в Андронове? Домой бы, да колесом лафета ногу отдавило. Впопыхах двигались, ночью. Пролежал полгода в лазарете. Выхромался, а тут и началось. Как головой с обрыва и — в кровь. Вниз по течению. Вынесло меня в Николаев, в контрразведку... Не выдержал. Да еще приятеля по работе паралич ударил. На допросе... За горло схватил какого-то, «забывшего свое имя», а его — параличом. Нашел еще сил потом пулю в себя вогнать. А я вернулся за Лизой. Думаю, возьму ее и будем пробираться вон из России. Да вот от проверки документов с поезда бежал, как я уже рассказывал, Ефрем. Спасибо тебе, а то ведь уложили бы ваши ребята меня при первой встрече в лесу. Недоверчивы...

— Всякое может быть, — сказал Оса. — Подсылают из милиции своих людей. Двоих мы как-то, о прошлом годе, узнали. За меняльщиков из города притворились, будто бы барахлишко — на картошку...

Он подумал, потер ладони, добавил уже глухо:

— А может, и верно менять приехали. Нам везде агенты мерещатся, как те вороны Ваське.

Мышков подвигал пальцами, потер кадык, будто шею ему захлестнуло невидимой петлей. И, не в силах разжать эту удушающую петлю, штабс-капитан вскакивает, бежит, ломая хрусткий лед, под тихий визг собаки. Вот она завыла еще сильнее и клацнула зубами навстречу поднятой ноге Мышкова, юркнула под сторожку. С шорохом соломы послышалось уже грозное рычание. Мышков покашлял, опустился на корточки возле чернеющей дыры, закачался.

— Иногда хотелось мне вот в такую дыру забраться, зарыться в солому и лежать. И ждать. Пусть кто-то идет в штыки, кто-то пытает, кто-то расстреливает. А я буду лежать и ждать.

— Второго пришествия?

Мышков после этого вопроса замолчал. Еще немного покачался, как бы готовясь к прыжку через покрытую дранью крышу избушки. Резко, в два шага миновал крыльцо, завалился рядом на горку березовых поленьев.

— Второе пришествие, Ефрем, оставим пропагандировать батюшке отцу Иоанну. Только мне не до шуток. Ведь идут годы и с каждым годом матереют Советы, а наши надежды все глубже и глубже туда...

Он ткнул пальцем в землю.

Оса вздохнул, был он все такой же скучный. Весь этот разговор раздражал его даже, вызывал желание встать, уйти, лечь на лавку рядом с сыном отца Иоанна Павлом Розовым.

— У тебя не было такого ощущения, — продолжал бормотать Мышков, — что ты гниешь? Не бывало? А у меня последнее время, как покинул Николаев, то и дело... Вроде и падали вокруг не видно, и дерьма, а воняет чем-то. Понюхаю, — тут Мышков шумно захлюпал крупными ноздрями. — Ну, воняет и все тут. Потом догадаюсь: от меня это исходит. Ткну себя пальцем, ощупаю: нет, все на месте. Но все равно неприятное ощущение.

— Пожалуй что, — согласился Оса. — У меня тоже бывает. Потому что все мы здесь, в лесу, вне закона. Возьмут вот нас, и будет та самая падаль.

— Возьмут, значит. Готовитесь к этому, — раздраженно отозвался Мышков. Оглянулся снова на дверь сторожки, заговорил уже строго, деловито, как командир с подчиненным. — Надо, Ефрем, выяснить точно о том восстании матросов в Петербурге. Бредил Симка или въявь это. Да и мало выяснить: коль верно такое, узнать надо еще — быть может, есть люди, которые таких, вроде нас с вами, собирают под одно знамя.

— А куда мы под этим знаменем? К новому царю? Или как?

Мышков погладил мерзнущие, видимо, колени, подрыгал ляжками. И, сопя опять носом:

— Если бы к Петру Великому со стрелецкими казнями или к Ивану Великому с опричниной Малюты Скуратова, то к нему бы... но не к Романову Николаю... — Он пригнулся. — Как-то толковал ты, что есть в городе доктор с частной лечебницей. Будто здесь, в лесу, руку тебе врачевал. Будто отпустил его с миром, а потом бывал у него. Вчера жаловался ты, слышал я, что ноет рука. Может, антонов огонь загорается. А это плохо, Ефрем.

И тут же с любопытством:

— Руку-то где прострелил?

Оса поморщился, разговор этот снова вызвал боль в плече, боль поползла, отдалась в правом боку.

— В кольцо попал отряд в прошлом году. Из пулеметов били. Наших полегло много с конями вместе, а мне вот...

Мышков положил ему руку на плечо. Похоже — собирался обнять даже, и Оса невольно дернулся.

— Пусть он полечит тебя, а потом спросишь о нашем общем деле. Нет ли какой команды? Связь, может, установим. Объединимся — Москва, Тамбов, Антонов, Махно с Тютюником на юге. Мы тут раздуем угли в самоваре, чтобы закипела вода. И, может, снова сотнями будет командовать Ефрем Оса...