Стучал кулаком-молотом по коленке и гудел:

— Вот о человеке скажи. Так вот он и будет всегда с почками и селезенками? А вы так и будете щупать животы... Без этого-то нельзя будет?

— Люди — те же мыльные пузыри, — говорил добродушно доктор. — Кто-то выдувает их трубкой. Один пузырь летит низко, другой — высоко. А хлопок — и только брызги, от которых и следов не найдешь. Так вечно будет, ибо все мы не подвластны своим мозгам, а подвластны судьбе. Судьбой правит стихия...

— Стихия, это верно, — соглашались зеленые. — Ишь, черт-те, стихия... Вот она какая, будто метель. Только не снег, а кровища да кровища...

Доктор, потирая набитые ветром желтые щеки, посмеивался, то и дело снимал с носа пенсне, туманящееся дымом костра:

— По мне, так больше нравятся социал-революционеры. Я жал руку Брешко-Брешковской, толковал как-то с Созоновым, видел не раз Бориса Савинкова. Это всё крупные люди, и идеи их здоровые. Вся сила на земле в зажиточном мужике.

Зеленые обрадовались, закивали головами; ведь все они как раз из зажиточных гнезд. Выходило, что не зря они здесь блуждают по лесам, воюют с Советами, раз такой интеллигент вроде бы за них.

А доктор совсем расходился. Даже рукой помахивать стал, будто он оратор.

Плясали отсветы костров на черных сваях плотины, на воде, бегущей по камням, на стволах винтовок, на котелках, бросающих в пламя брызги варева. Шел первый снежок, сухой, крупчатый. Ветер гнал с косогоров вниз, к мельнице, на плотину последние желтые листья. Но зеленые не замечали ни ветра, ни снега, ни сгустившегося неба над головами. Открыв рты, слушали болтовню Фавста Евгеньевича. А болтал он, будто в скором будущем государственный строй на Руси будет иным, чем раньше. Никаких царей, князей, графов, никаких партий. Города все разрушат до тла. Пролетариата, этого нахлебника зажиточного крестьянина, не будет. Не будет богатых, как не будет бедноты. По всей земле должны стоять и царствовать тысячи деревень, в каждом доме которых только умелые и зажиточные крестьяне...

Дивились зеленые, гоготали, хлопали себя по ляжкам, крутили головами, и, как этот снег, сыпались вопросы на доктора:

— А кто же тогда за царя? Главный-то должен быть?

— Все вопросы будет решать съезд представителей зажиточных крестьян. Естественно, наиболее одаренных и мудрых.

— А как же обороняться? Ну-ка германец попрет, аль там австрияк... Или же турки завозятся снова.

— А в каждом селе пушки, пулеметы, на реках и озерах дредноуты.

Покатывались зеленые:

— В деревне и пушки. Это в хлеву, знать, с коровами рядом.

— Эх-ха-ха-ха...

— Го-го-го...

— Дредноуты... Да у нас в деревне речка — курицы зад свой не замочат.

— Будешь ты, скажем, Кроваткин, на лошадях на своих лес возить, а к телегам пулеметы...

— А ты на свидание к милке в броневике.

— Ха-ха-ха...

Выбрался из кустов Розов. Завалил в огонь охапку сухого хвороста — осветил себя. Крепкий, коренастый, в лакированных сапогах, галифе синие, кожаная куртка и такой же кожаный картуз с нависшим над переносицей поблескивающим козырьком. Лицо тонкое, красивое, под носом черные усики.

— А я вот, доктор, к примеру, не хочу жить в деревне зажиточным мужиком. Противно мне с навозом возиться, и в земле не хочу копошиться, словно бы червь дождевой. Потому-то и в бандиты пошел. Нравится мне эта жизнь. Сам всему хозяин — что хочу, то и делаю. Все вокруг под властью.

Насупился Фавст Евгеньевич и строго уже:

— Ленивых будут уничтожать обухом по голове.

— Но-но, — под смех процедил сквозь зубы Розов. — Ты, желтая гнида, нашуткуешься тут. А эти оболтусы пасти раскрыли, верят, дурачье. Меня-то сказками не купишь. Я сам духовную семинарию окончил: и географию знаю, и русский язык, и закон божий... Обухом маузера я тебя вот сейчас тяпну по башке да под плотину...

— Но, почтенные, — заныл испуганно доктор, — вы же сами просили рассказывать.

Зеленые вступились за него. Первым Васька Срубов:

— Занятно... Слушай да слушай.

И Оса тоже ругнул Розова:

— Мешает, что ли? Пусть чешет языком. Может, все так и будет.

Розов сплюнул в огонь. Взвалил на плечи мешок с соломой и, прежде чем отправиться в амбар, буркнул:

— Пусть чешет и бавкает. А я лучше посплю.

А доктор опять повеселел и снова завел о «преобразованиях на Руси великой»...

Теперь вот иной — весь корежится от трусости. Щелкая нервно пальцами, заговорил, и голос хрипел, рвался. Казалось, что он сейчас упадет на колени перед гостями из леса, будет о чем-то умолять.

— Вы же слышали, господа, что восстание происходило в Кронштадте. А сейчас, говорят, начались аресты бывших эсеров. Да и тех, кто какое-то отношение имел к ним. Моего знакомого врача дважды вызывали на допрос. Ждет третьего. Вещи спешно распродает. Как бы не конфисковали после ареста. А он на меня может показать, что я его знакомый. Придут, быть может, даже сию минуту направляются к моему дому, а в доме бандиты. То есть простите, Ефрем Яковлевич, вот и вспомнил отчество, — хихикнул угодливо доктор. — Я хотел выразиться — повстанцы в доме.