Хотя, положа руку на сердце, идея поехать с ней вместе на службу была довольно здравой. Где-то в груди торопливо застучало, загремело сердчишко. Пусть не его, но красивая и умная, она была очень как прелестна.

— Конечно, едем, милая, — отозвался он радушно, — я только тебя и ждал. Эй, Му-му! Тьфу, Герасим! Гони в жандармерию!

— Сей момент, ваше сиятельство, ваше императорское высочество, — радостно сказал кучер. И уже лошадке: — Эх, Глаша, поехали!

Глаша — крепкая, прямо-таки великанских кровей кобыла из разряда «коней на ходу остановит, в горячую избу войдет» легко потянула пролетку с тремя людьми.

Мария, пользуясь тем, что в одноместной пролетке было тесновато, прижалась к нему и что-то шептала горячим шепотом по типу «Ай да не слушай, просто рядом сиди и молчи».

Князь быстро вывел ее на чистую воду.

— Что ты меня соблазняешь! — негромко укорил он ее. — Не поздно уже? Я уже обвенчан на другой!

— Судя по сегодняшним словам — нет! — обличила его Мария, — ты так на меня смотрел и прижимался!

Константин Николаевич помолчал. Конечно, можно найти оправдательные эпитеты. Но слов из песни не выкинешь. Он действительно хотел ее. Что здесь было больше — горячие чувства или обычная похоть мужчины?

Вот ведь дурак, а еще две жизни прожил! Полторы, как минимум.

— Я больше не буду! — искренне пообещал Константин Николаевич.

— Точно не будешь? — Мария взяла его за мочку ближайшего от нее уха и не столько потянула ее, сколько ущипнула.

Это было очень больно и одновременно очень приятно.

«Я мазохист?» — подумал он почти счастливо, прижимаясь к теплой и такой нежной руке милой.

И она тоже затихла, не в силах побороть тепло все равно любимого. Потом сказала:

— Поклянись мне самым дорогим и близким тебе, что никогда не уйдешь от меня! Никогда!

— Клянусь, — не раздумывая, поклялся князь, — самим дорогим и бесценным — тобою, что никогда не брошу тебя.

— Э-эй! — остановила Мария князя уже нормальным голосом, — ты клянешься мне мною же? Вот нахал!

— Но ты для меня самое ценное в жизни! — сказал он Марии, глядя на нее кристально честными глазами.

— Вот я тебе! — опять переходя к шепоту, — или ты не православный! Клянись Господом Богом!

Константин Николаевич пожал плечами и поклялся Иисусом Христом. Али, действительно он не православный? И пусть в Бога он не верит, как и всем другим сверхъестественным силам типа космическим пришельцам, но по культуре-то явно христианин восточного толка.

Мария Николаевна внимательно прослушала, не нашла в чем к нему придраться (в ее понятии — не нашла ошибок и двусмысленностей), кивнула. Спросила:

— Хочешь, я тоже поклянусь тебе?

— Тоже поклянешься? — спросил он про себя, — да я прокляну тебя, если не сделаешь это!

Вслух, разумеется, он не сказал, а только кивнул.

Мария, чуть громче, глядя прямо в глаза, сказала между прочем:

— Я вчера, пока ты был на службе, приезжала к твоей жене, поговорила обо всем честно. Сказала, что хочу любить тебя, хотя бы морально. Взамен обещала свое покровительство перед моим папА тебе и ей, как воспитаннице папА. Елена Федоровна согласилась. Или, по крайней мере, громко не противилась.

— Ой, Мария, доведешь ты меня до цугундера. Посадят за многоложество! — только и сказал Константин Николаевич.

— Я люблю тебя, сам виноват, признался мне в любви, и буду с тобой всегда! — страстно сказала ему Мария.

Вообще-то это была не совсем клятва, на взгляд князя, при чем видоизмененная. В оригинале она звучала немного по-другому. Ну и ладно. Какая любовь, а есть.

А тут и пролетка прибыла к цели. Кучер — глуховатый надо сказать дядечка Герасим, если не сказать дедушка, сноровисто откинул подножку пролетки.

За это спор при нем и, на всякий случай, за молчание, князь дал ему полновесную мелочь. Настоящее серебро — драгоценный металл. Не то что в XXI веке простая медь (или никелевый-алюминевый-медный сплав), от которого в любом случае тоже вскоре откажутся. Будут только электронные деньги, даже не воздух, а какие-то электронные эманации.

Герасим благодарно поклонился. Особо в деньгах он не нуждался — не пил, семьи не имел, самому же был уже вольнонаемным сотрудником жандармерии, и этого жалованья очень даже хватало. Но благодарность, тем более деньгами, от светлейшего князя — высокого аристократа — многого стоила.

Он убрал серебро в отдельный внутренний карман, чтобы не перепутать и не отдать за товар в лавки — деньги князя у него было нечто вроде амулета — и увел пролетку в служебную конюшню, в ожидании, пока опять не вызовут.