А светлейший князь уже вел свою супругу во внутрь. Жандармерия, естественно, не театр, но сотрудники уже привыкли, что некоторые самые деятельные жены (или любовники, но об это не рекомендовалось говорить) и тем более высокопоставленных господ то и дело соблаговоляют сюда явиться.

И, тем более, Мария Николаевна — старший отпрыск государя-императора Николая I. Будь она сыном, быть бы ей наследником и цесаревичем. И хотя она оказалась дочерью, но что-то ей Богом оказалась даровано от мужчины и она интересовалась государственными делами гораздо шире обычной женской доли.

Дежурный по управлению — коренастый красавец подполковник молодцевато козырнул, при чем не только светлейшему князю — своему начальнику — но и великой княгине.

Константин Николаевич не обиделся. Только совсем самодур и психопат станет обижаться на свою почти жену за внимание поданных. Наоборот, он улыбнулся дежурному светской улыбкой. Ибо подполковник барон Вейгардт был частым гостем императорского двора.

Пришли в тюрьму. Только теперь Мария Николавна обозначила свое желание:

— Мы ведь зайдем не только к твоему узнику, но и к Анюте Ковалевой?

Константин Николаевич усмехнулся, постаравшись, чтобы ухмылка не стала самодовольной. Он еще у Зимнего дворца догадался, что кого она станет искать именно там. Вечером! В одиночку!

Сказала бы, хочет поговорить с подследственной Ковалевой! Разве он был бы против? Сам же навел на эту идею! Естественно привел и даже ходить на улицу бы не пришлось.

Нет, тайно стала действовать. Я, мол, сама. Ну что ж, сама так сама.

— Разумеется, я совершенно не буду против визита к девушке, — любезно сказал князь своей жене, — только у тебя, Мария Николаевна, ничего не выйдет.

— ?? — грозно-вопросительно посмотрела она на мужа. И это был не тихий взгляд смиреной самаритянки. Нет, это был суровый взгляд архангела Гавриила на глупых и напыщенных язычников.

— Ее здесь и не было, — пояснил князь своей жене, — по просьбе гоф-медика Николая Федоровича Арендта из-за слабого здоровья Ковалева сидит в самом Зимнем дворце, разумеется, взаперти и под наблюдением жандармов.

— Ха-ха, — коротко и очень растеряно посмеялась Мария своей лопушинности. Но смяться над собой очень быстро надоело и она обратилась с нему с капризной претензией:

— А ты, если знал, куда поместили Анюту, почему не сказал?

— Так я и не ведал ничего о твоих интересах, государыня матушка, — развел Константин Николаевич руками наподобие Ваньки-дурака, — А сказать… я вообще-то много чего знаю. Ведь не будешь к каждому приставать по поводу свежей вести. Актуальной, животрепещущей, бойкой!

Он так себя передразнил, что Мария не выдержала прыснула. Но все равно упрекнула:

— Пусть не к каждому. Но к любимой девушке мог бы и пристать с новостью?

Князь мог бы и возразить. И логично рассказать о своей позиции, как личной, так и служебной. Зачем? Женщина любит, чтобы за ней оставалось последнее слово. Да пожалуйста!

И он предложил по несколько другой теме:

— Ты пойдешь к преступнику Прохорову? Это совсем другой типаж. Ты можешь ухудшить свое настроение. Да и наряд твой, — он посмотрел на ее роскошное платье иссине-льдистого цвета, — больше подходит для светского бала, чем на тюремной камеры.

— Да уж!? — глубоко задумалась великая княгиня. Сюда она пришла после разговоров в рабочем кабинете отца, скорее даже в прерывистом чувственном порыве. И когда вдруг оказалось, что ведомой цели нет, растеряно задумалась.

Она же не жандарм, не мужчина, в конце концов, а здесь так уныло и мрачно и пахнет очень неприятно…

Или уехать?

Мария уже было собиралась выходить отсюда, как бы согласившись со своим несносным… м-м-м… мужем, что ей здесь, в общем-то, делать нечего. Но они уже пришли к камере Прохорова, и Мария сходу передумала. Уж если приехала, то пять минут посидит, а муж теплом оградит от мрачного холода этих мест.

Пришлось Константину Николаевичу с недовольным гиканьем и междометиями провести 66 в тюремную камеру и разместить на одно из табуретов, предварительно смахнув с него невидимую пыль и крошки.

Великая княгиня, дочь императора, блестящая представительница аристократии, — ворчал он про себя, — что она здесь делает. Пусть оставит работу, надо сказать довольно грязную, профессионалам. Хотя бы мужчинам! И ведь если начнут разбираться, то виноват будет обязательно он. Как пить дать!

Он посмотрел на подследственного тяжелым взглядом. По-видимому, в нем оказалось столько раздражения, неудовольствия и откровенного гнева, что бывший писарь, а ныне просто заключенный, поежился и залебезил,вытащив на лицо слащавую улыбку. Затараторил поскорее, словно боясь, что его прервут: