Шрифт:
<…>
Жидов расхватали по рукам и начали швырять в волны. Жалобный крик раздался со всех сторон, но суровые запорожцы только смеялись, видя, как жидовские ноги в башмаках и чулках болтались на воздухе»
Что и говорить – карикатура. Хотя сегодня мне уже кажется, что Жаботинский в полемическом задоре преувеличил, говоря, что нет в мировой литературе подобной картины, «живописующей» еврейский погром. Нет в картине погрома никакого смакования со стороны автора; да и при всей гадливости и брезгливости в описании несчастных «жидов» Гоголь снисходительно сочувствует «бедным сынам Израиля» – хотя, спору нет, его любовь на стороне «суровых запорожцев».
Насчет мировой литературы – тут Жаботинский, до известной степени, прав: в мировой литературе уже началось некоторое потепление в отношении персонажей-евреев. Можно вспомнить красавицу Ревекку из романа Вальтера Скотта «Айвенго», можно вспомнить Натана Мудрого из одноименной пьесы Готфрида Лессинга.
Мало того: когда современника Гоголя – великого английского писателя Чарльза Диккенса, – упрекнули в антисемитизме уже упоминавшегося романа «Приключения Оливера Твиста», по той причине, что отрицательным героем в нем выступает еврей Феджин[148], писатель настолько огорчился, что потребовал от издателя немедленно изъять весь тираж книги. Разумеется, этого нельзя было сделать; но в последующих изданиях романа Диккенс изъял более ста восьмидесяти фраз со словами «еврей», «еврейский», которые можно было бы истолковать как проявление писателем юдофобии. Представить себе, чтобы так же поступил Гоголь, если бы кто-то обвинил его повесть в антисемитизме, просто невозможно. Заметим, что книги Диккенса и Гоголя вышли почти одновременно: повесть «Тарас Бульба» впервые была опубликована в 1835 году, а роман «Приключения Оливера Твиста» начал публиковаться через два года, в 1837-м. Можно, конечно, отнести действия Чарльза Диккенса на счет его панического страха перед могучей силой мирового еврейства и тогда гордо сказать: а вот наш Гоголь-Яновский всесильных жидов вовсе не боялся и презирал.
Белые герои, черные враги
Но что-то мешало мне полностью принять объяснение этой и подобных этой картин в повести только лишь антисемитизмом Гоголя. Не очень убедительными показались мне и объяснения уже нашего времени – что в данном случае мы имеем дело с элементами героического эпоса, а они требуют черно-белой палитры: если казаки (дальше я буду писать как у Гоголя – козаки) – положительные персонажи, то все остальные – отрицательные, отсюда и карикатурные изображения жадности и мелочности евреев и запредельной жестокости и вероломства поляков. В частности, Михаил Эдельштейн пишет:
«Героический эпос требует черно-белой палитры – акцентирования сверхчеловеческих достоинств одной стороны и полного ничтожества другой. Поэтому и поляки, и евреи – да, собственно, все, кроме запорожцев, – в гоголевской повести не люди, а скорее, некие человекоподобные манекены, существующие для демонстрации героизма главного героя и его воинов (как татары в былинах про Илью Муромца или мавры в “Песни о Роланде”). Эпическое и этическое начала не то чтобы вступают в противоречие – просто первое начисто исключает саму возможность проявления второго»[149].
Но в том-то и дело, что Янкель, главный персонаж-еврей, вовсе не отрицательный герой! Напротив – он единственный, кому на самом деле доверяет Тарас Бульба, а ведь он вроде бы герой положительный – если мы имеем дело с героическим эпосом. Янкель появляется в критические моменты, чтобы… помочь презирающему его главному герою. Он спас старшего брата Тараса – Дороша, выкупив его из турецкого плена:
«Великий господин, ясновельможный пан! я знал и брата вашего, покойного Дороша! Был воин на украшение всему рыцарству. Я ему восемьсот цехинов дал, когда нужно было выкупиться из плена у турка»[150].
Он принес Тарасу весть о пропавшем сыне Андрие:
«Теперь он такой отважный рыцарь… И наплечники в золоте, и нарукавники в золоте, и зерцало в золоте, и шапка в золоте, и по поясу золото, и везде золото, и все золото. Так, как солнце взглянет весною, когда в огороде всякая пташка пищит и поет и травка пахнет, так и он весь сияет в золоте. И коня дал ему воевода самого лучшего под верх; два ста червонных стоит один конь.
<…>
Перешел на их сторону, он уж теперь совсем ихний.
<…>
У воеводы есть дочка-красавица. Святой боже, какая красавица!.. Он для нее и сделал все и перешел…
<…>
И как только хорунжего слуги пустили меня, я побежал на воеводин двор продавать жемчуг и расспросил все у служанки-татарки. “Будет свадьба сейчас, как только прогонят запорожцев. Пан Андрий обещал прогнать запорожцев”.
<…>
– И ты видел его в самое лицо?
– Ей-богу, в самое лицо! Такой славный вояка! Всех взрачней»[151].
Да, печальную весть принес, нерадостную – сын стал изменником, влюбившись в польскую панночку, дочь дубненского воеводы. Но ведь принес, с риском для жизни принес! Тут, к слову, и Андрий воспринимает его как доверенное лицо своего отца – и не доносит, как на лазутчика (а кто ж еще Янкель, тайком пробравшийся в Дубно, как не лазутчик запорожский?):