Интересно, что некоторые поступки Тараса, описываемые Гоголем, словно бы прямо и отсылают нас к Дионису-Загрею – в его мистической, оргиастической ипостаси. Поведение могучего полковника и его войска – полное и беспощадное разрушение всего, настоящее опьянение (или упоение) кровью – невольно наводит на мысль о дионисийских оргиях, мистериях, в которых священный экстаз, охватывавший мистов, часто доходил до убийств и каннибальства. Тарас Бульба и козаки – это Дионис и его мисты. И он ведь не только доводит себя и их до «священного» безумия. Он и распоряжается вином – повелевает соком лозы, кровью виноградных ягод, – подобно страшному древнему божеству. Если в других местах в повести казаки пьют водку, еврейскую горилку, то тут – именно вино. И хотя при первом впечатлении эпизод похож на своеобразное христианское причастие, при внимательном тении видно, что мы имеем дело с куда более древним и страшным обрядом:

«И повелел Тарас распаковать своим слугам один из возов, стоявший особняком. Больше и крепче всех других он был в козацком обозе; двойною крепкою шиною были обтянуты дебелые колеса его; грузно был он навьючен, укрыт попонами, крепкими воловьими кожами и увязан туго засмоленными веревками. В возу были всё баклаги и бочонки старого доброго вина, которое долго лежало у Тараса в погребах. Взял он его про запас, на торжественный случай, чтобы, если случится великая минута и будет всем предстоять дело, достойное на передачу потомкам, то чтобы всякому, до единого, козаку досталось выпить заповедного вина, чтобы в великую минуту великое бы и чувство овладело человеком. Услышав полковничий приказ, слуги бросились к возам, палашами перерезывали крепкие веревки, снимали толстые воловьи кожи и попоны и стаскивали с воза баклаги и бочонки.

– А берите все, – сказал Бульба, – все, сколько ни есть, берите, что у кого есть: ковш, или черпак, которым поит коня, или рукавицу, или шапку, а коли что, то и просто подставляй обе горсти.

И козаки все, сколько ни было их, брали, у кого был ковш, у кого черпак, которым поил коня, у кого рукавица, у кого шапка, а кто подставлял и так обе горсти. Всем им слуги Тарасовы, расхаживая промеж рядами, наливали из баклаг и бочонков. Но не приказал Тарас пить, пока не даст знаку, чтобы выпить им всем разом.

– Я угощаю вас, паны-братья, – так сказал Бульба, – не в честь того, что вы сделали меня своим атаманом, как ни велика подобная честь, не в честь также прощанья с нашими товарищами: нет, в другое время прилично то и другое; не такая теперь перед нами минута. Перед нами дела великого поту, великой козацкой доблести! Итак, выпьем, товарищи, разом выпьем поперед всего за святую православную веру: тобы пришло наконец такое время, чтобы по всему свету разошлась и везде была бы одна святая вера, и все, сколько ни есть бусурменов, все бы сделались христианами! Да за одним уже разом выпьем и за Сечь, чтобы долго она стояла на погибель всему бусурменству, чтобы с каждым годом выходили из нее молодцы один одного лучше, один одного краше. Да уже вместе выпьем и за нашу собственную славу, чтобы сказали внуки и сыны тех внуков, что были когда-то такие, которые не постыдили товарищества и не выдали своих. Так за веру, пане-братове, за веру!»[171] [Курсив везде мой. – Д.К.]

Чем не гимн – перед началом священной оргии? Достаточно представить себе, что под «святой верой» подразумевается культ безумного Диониса. И разве не схоже поведение Тарасова воинства с поведением «людей-волков», не могущих вернуться в мир обычных людей, пока не отведают человеческого мяса?

Культ Диониса – это еще и культ умирающего и воскресающего бога. Ну, вот, пожалуйста:

«Все закружилось и перевернулось в глазах его. На миг смешанно сверкнули пред ним головы, копья, дым, блески огня, сучья с древесными листьями, мелькнувшие ему в самые очи. И грохнулся он, как подрубленный дуб, на землю. И туман покрыл его очи.

<…>

– Долго же я спал! – сказал Тарас, очнувшись, как после трудного хмельного сна, и стараясь распознать окружавшие его предметы. Страшная слабость одолевала его члены. Едва метались пред ним стены и углы незнакомой светлицы. Наконец заметил он, что пред ним сидел Товкач, и, казалось, прислушивался ко всякому его дыханию.

«Да, – подумал про себя Товкач, – заснул бы ты, может быть, и навеки!»[172]

Н-да-а…

«Серый волк спрыснул Ивана-царевича мертвою водой – его тело срослося, спрыснул живою водою – Иван-царевич встал и промолвил: “Ах, куды как я долго спал!” На то сказал ему серый волк: “Да, Иван-царевич, спать бы тебе вечно, кабы не я…”»[173].

То ли эпос, то ли сказка, то ли миф…

То ли ни то, ни другое.

«Я тебя породил…»

«В обеих редакциях текста в Андрие удерживается и христианский образ жертвенного агнца: “Как молодой барашек, почуявший <...> смертельное железо, повис он головою”»[174].

Тут я, пожалуй, осмелюсь возразить и предположить, что речь идет не о христианском образе жертвенном агнце, а об «акеде» – жертвоприношении Исаака. Всевышний потребовал от Авраама, чтобы тот принес ему в жертву единственного сына – Исаака-Ицхака. И Авраам уже готов был это сделать:

«Бог искушал Авраама и сказал ему: <…> возьми сына твоего, и <…> принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой Я скажу тебе.

<…>

И Исаак <…> сказал: <…> где же агнец для всесожжения?

Авраам сказал: Бог усмотрит Себе агнца для всесожжения, сын мой. <…> И простер Авраам руку свою и взял нож, чтобы заколоть сына своего. <…> И возвел Авраам очи свои <…>: и вот, позади овен, запутавшийся в чаще рогами своими. Авраам пошел, взял овна и принес его во всесожжение вместо сына своего…» [175]