— Да, приблизительно так. Смотря сколько придется ждать трамвая. Но, Жорж, обо мне ни слова, напоминаю вам.

— Конечно, конечно, как договорились. Завтра, послезавтра, да и все дни до отъезда, у меня, как говорят русские, забыты.

— Не забыты, а забиты, то есть полно дел на эти дни, — поправила я его.

Уже стоя у двери, он сказал, что обязательно позвонит перед отъездом. Обязательно.

И позвонил. Сказал, что Владимира кладут в больницу, у него подозревают рак легкого.

— Андрей на грани нервного срыва. Отец рассказал ему все! «Будет лучше, если ты узнаешь все от меня, — сказал он ему, — а не от кого-либо другого, когда меня не будет!»

— Разумно, — ответила я, — если, конечно, он рассказал правду, в чем я очень и очень сомневаюсь, особенно после своего визита в Российский государственный военный архив, в котором он, Владимир, так и не побывал после перестройки, как и в Центральном архиве Министерства обороны. Не знаю, может, и к лучшему.

Но признаться сыну в том, что ты убил ничтожество (ведь именно это он при каждой нашей встрече пытался втолковать мне, искренне веря, что я никогда ничего не узнаю об отце, как не пытался узнать он: в советское время не мог, а в постсоветское, похоже, боялся), — это ведь не что иное, как ложь, пусть даже во спасение.

Так вот, отец! Похоронив тебя весной тридцать девятого (меня на похороны не взяли: маленькая, впечатлительная; но брат настоял и, как рассказывали потом «добрые люди», с криком «Прости, отец!» бросился на крышку гроба — еле оттащили), мама после ужаса случившегося, как могла, мужественно боролась за нашу детскую психику. Сменила отдельную квартиру в Теплом переулке на две маленькие двенадцатиметровые комнаты в коммунальной квартире у Никитских ворот, что было, как я понимаю теперь, очень хорошо. Выхлопотала нам с Вовкой (да, да, с Вовкой, в тридцать девятом он же был несовершеннолетним) за утратой кормильца пенсию, получила причитавшиеся тебе деньги с последнего места работы на гражданке и увезла нас на все лето на Кавказ к своему брату Сергею, который жил на Верблюдке. Ты, по-моему, его знал, его и его жену Липу. Как рассказывала мне мама, он был актером Малого театра на ролях эпизодических. Потом познакомился с гастролировавшей в Москве актрисой ростовского театра и уехал с ней в Ростов-на-Дону. Однако, как опять же говорила мама, большого актера и там из него не получилось. Тетя Липа еще какое-то время продолжала играть в ростовском театре, но потом они решили переехать к подножью горы Верблюдки и обзавестись своим хозяйством: небольшим домом с абрикосовым садом, козами и курами. И, как писал маме дядя Сережа, соблазняя ее приехать к нему на лето погостить: «К вашему приезду, Поля, абрикосы уже созреют, да и молоком, яйцами и курятиной будете обеспечены, покупать не надо».

И вот, когда после двенадцати верст пути от Минеральных Вод мы на присланной дядей подводе прибыли к подножью Верблюдки, мама, увидев брата на костылях, ахнула. Дядя был без ноги. «А тетя Липа, похоже, без рук», — сказала нам мама, увидев ее, грязную, косматую и нечесаную.

Дом их оказался обычной мазанкой с земляным полом, устланным полынью («От блох», — сказала тетя Липа), и дверным проемом в пятой стене, сбитой из нетесаных досок. Так что ночами мы плохо спали на брошенном поверх полыни сене, все время слыша стоны, а иногда и крики дяди Сережи от боли в несуществующей ноге, а днем становились свидетелями его ссор и перебранок с тетей Липой. Однако делать было нечего: мы приехали, обратные билеты были взяты на конец августа. Нам нужно было вернуться к началу учебного года в школе. Я шла в третий класс новой школы, что находилась в Большом Кисловском, а брат — в старую, в Теплом, в десятый.

Поначалу обступивший со всех сторон чужой мир Верблюдки и дом дяди пугали меня, особенно вечерами, когда на столе за ужином зажигали керосиновую лампу и полчища ночных бабочек, комаров и самых разных удивительных насекомых устремлялись к ней и нашим тарелкам. И как-то, когда огромный зеленый кузнечик, влетев на огонь, вдруг оказался в моей тарелке, я закричала. Дядя тут же закричал на меня и маму: «Она что, никогда не видела саранчи?» — «Конечно, нет!» — ответила мама. После окрика дяди я долго молчала. Потом, постепенно осваиваясь на новом месте, стала удивляться и радоваться окружающей меня природе.

Двугорбая Верблюдка с лысой дорогой, идущей между двух поросших зеленым лесом холмов, была невысокой. Время от времени на этой дороге появлялись люди. Они куда-то шли.

— Интересно, куда они идут? — спросила я как-то дядю.

— Дав поселок, он за перевалом. Там магазин. Раньше, когда у меня была нога, и мы с Липой туда ходили! — ответил он.

Чуть левее Верблюдки в очень ясные солнечные дни взору открывался Эльбрус. Его заснеженные вершины и далеко тянущиеся и тающие в дымке отроги завораживали меня. И я, подолгу глядя на них, стояла на пороге дома, забыв обо всем на свете. Это почему-то раздражало дядю, и он тут же посылал меня подбирать упавшие абрикосы, чтобы потом выпустить из курятника кур и злого петуха, который клевал в голову каждого, кто собирал падалицу, даже дядю, если из предосторожности тот не надел на голову кастрюлю. Красовавшиеся же на дереве спелые абрикосы дядя рвать запрещал. «Я их буду сушить на зиму», — говорил он, наблюдая за моей работой. И действительно, неделю спустя на крыше дома появились противни со зрелыми краснощекими плодами. Тетя, как правило, с палкой, в грязном, подпоясанном веревкой халате, пасла коз за домом.

Брату в этом замкнутом бездуховном пространстве, как понимаю я теперь, было скучно, и он с разрешения мамы стал уезжать то в Пятигорск, то в Ессентуки, то в Железноводск. «Балуешь», — говорил дядя маме, вынуждая ее объяснять ему, что Вова кончает школу и ему, раз уж он здесь, нужно посмотреть лермонтовские места (Вова писал стихи).

Сама же мама просто не выходила из кухни, готовя теперь на всех нас, включая коз, которые, как говорил дядя, члены их семьи и зимой живут вместе с ними в доме. «Вот почему в доме так плохо пахнет!» — говорила я маме. — «И не только поэтому», — отвечала она, не вдаваясь в подробности. Потом у меня появилась подружка — дочь учителя местной школы, на территории которой и жила ее семья. Мама очень обрадовалась и тоже стала бывать у соседей (как тогда мы их называли), отдыхая от плиты, стонов брата и ругани тетки Липы. Не ладилась наша жизнь у дяди, нет, да и привезенные с собой деньги очень скоро стали убывать. «Пожалуй, надо собираться в Москву, вот что!» — сказала мама. И потому в очередную поездку Вовки, но теперь уже в Минеральные Воды, попросила его сдать наши обратные билеты на конец августа и взять новые на более ранний срок.

С каким же нетерпением ждали мы этого срока, который, похоже, понимая нас, стал приближаться. За несколько дней до отъезда учитель помог маме нанять подводу (дядя теперь никакого участия в наших хлопотах не принимал) и договориться, чтобы она приехала за нами в четыре утра. «Ехать не так жарко будет, — сказал учитель. — Дорога-то все время пойдет полями. Но одеться надо потеплее, потом, когда взойдет солнце, разденетесь». Как же я боялась, что вовремя не придет подвода и мы, опоздав на поезд, останемся жить у дяди! И даже горько разревелась, когда мама сказала, что уже четыре утра, а подводы все нет. Но подвода все-таки пришла, и в половине пятого мы, тепло одетые, сидели на брошенном в подводу сене, и дядя Саша (так звали возчика), сказав «С Богом!» и от всей души хлестнув массивный круп лошади, погнал ее сквозь поднимавшийся с полей густой туман. На какое-то время туман зависал в воздухе, но потом рассеивался. И, в конце концов, заалел горизонт и огромный красный шар солнца стал медленно вставать над полями подсолнечника, пробуждая его тяжелые желтые головки, которые теперь при каждом повороте дороги, все разом поворачивались и неотступно следили за солнцем и нами.