С июня по сентябрь 1920 — помощник инспектора пехоты XIII армии.

По ноябрь 1920 г. — начальник штаба 85-й Отдельной стрелковой бригады. Назначен лично командармом Уборевичем.

Ой, нет, нет, об Уборевиче я прочла в Центральном архиве Министерства обороны в Подольске. Это было двумя годами позже. А здесь, на улице Адмирала Нахимова, я, читая все это, очень скоро стала уставать от обилия сведений и, перелистав несколько страниц послужного списка, решила, наконец, заглянуть на его последнюю страницу. Последняя страница была датирована тридцать шестым годом. Вернувшись к началу, я стала читать спокойнее. Однако все время недоумевала: где же тридцать седьмой год? Кроме автобиографии, на которой внизу стоял тридцать седьмой, ни на каких других бумагах его не было. Понимая, что конспектировать, да и читать дальше мне трудно, я спросила у выдававшей мне послужной список дежурной, не могу ли я получить ксерокопию.

— Можете. Но это платно. Вам отдельные страницы или все целиком?

— Все целиком!

— За все целиком — сто шестьдесят рублей.

Когда я вернулась домой, муж спросил меня:

— Ну что?

— Да все бумаги кончаются тридцать шестым годом.

— Странно… Ведь, как ты говоришь, летом тридцать седьмого года он еще работал на Курсах усовершенствования комсостава запаса в Хлебникове, и вы жили на даче под Хлебниковом в Шереметьевке.

— Да, странно. Может… Не знаю. Когда получу ксерокопию, станет яснее…

Ксерокопию я получила 10 мая 2001 года. И тут же заглянула в конец послужного списка. Тридцать седьмого года не было. Где же тридцать седьмой, и восьмой, и девятый? Ну, что девятого нет, может, и лучше. Ведь именно тридцать девятый я боялась увидеть во всех подробностях. Короче, о том, что случилось с отцом после тридцать шестого года, я в Российском государственном военном архиве ответа не нашла.

— Простите, — обратилась я к дежурной, — тут, похоже, не все? И даже нет сквозной нумерации страниц. Какие-то явно отсутствуют.

— Вполне возможно. Но это все, что нам выдали в читальный зал, — ответила она.

Смысл сказанного я тогда не поняла, но поняла его позже, когда 14 ноября 2003 года, находясь уже в Центральном архиве Министерства обороны в Подольске, услышала разговор его сотрудников, выдававших мне ксерокопию хранившегося у них личного дела отца с пометкой «Хранить постоянно».

— А вот эти страницы, товарищ подполковник, — сказал убеленный сединами пожилой человек в штатском, — вы выдаете напрасно. Это не положено.

— Но она же это все знает! Я только что это выяснил, — ответил тот, который выдавал мне бумаги.

A-а, так вот почему в бумагах, выданных Российским государственным военным архивом, не было страниц ни тридцать седьмого, ни тридцать восьмого, ни тридцать девятого года. А здесь мне выдали все. Нет, не совсем все, тридцать девятого все-таки не было. Да и не надо! Я его сама хорошо помню. Все случившееся в тридцать девятом живет в моей памяти до мельчайших подробностей. И прежде всего — страх. Страх умереть от руки любящего тебя, а вернее всех нас, отца, который не дрогнет, спасая свою семью от уготованных ей бед в те страшные годы Советской России. Так что здесь мне выдали все-таки все! На папке вишневого цвета шло тиснение: Народный Комиссариат Обороны СССР; звезда с серпом и молотом, потом крупно: Личное дело и совсем внизу: Управление по командному и начальствующему составу при Н.К.О. На первом листе личного дела отца его фотография, хорошо мне знакомая, правда, уже с двумя шпалами. Потом все остальные бумаги и даже учетная карточка, из которой я узнала, что отец с 1918 года был в партии, но в 1922 году вышел по собственному желанию. Каждый лист ксерокопии был заверен печатью и подписью начальника архивохранилища.

Здесь же, в Подольске, мне посоветовали поинтересоваться наградным листом отца в Российском государственном военном архиве, а если его у них нет, то посмотреть документы XIII армии с 15 октября 1919 года по 27 апреля 1920 года, где должно быть зафиксировано представление к ордену.

Уже будучи дома, я прочла в полученной ксерокопии, что в апреле 1921 года отец, вернувшийся после контузии в строй, был назначен начальником штаба ЧОН (частей особого назначения) города Петрограда и губернии, в июне — начальником оперативного отдела Петроградского военного округа, но в 1922-м демобилизовался. А в 1923 году, уже будучи в Москве, женился.

«И начались… те счастливые годы нашей жизни с отцом», — как говорила мама.

В эти годы, став членом Эстонского ученого общества и Эстонской военно-исторической комиссии при Эстсекции ЦК ВКП(б), отец работал в гражданских учреждениях. Однако счастливые годы длились недолго. Уже в 1929 году он снова был призван в армию, прошел переподготовку, окончил курсы «Выстрел» и был приставлен как помощник командира к Московскому областному учебному центру. А в 1933 году поступил в вечернюю Военную академию РККА, которую окончил, согласно выписке из приказа народного комиссара обороны Союза ССР К. Ворошилова от 09.10.36, с отметкой «хорошо», и продолжал преподавать тактику на хлебниковских Курсах усовершенствования комсостава запаса.

А вот и тридцать седьмой год. Август тридцать седьмого. Приказом Военного совета Московского военного округа отец уволен из кадров комсостава РККА по статье 43 за антисоветские настроения и разговоры с товарищами при проработке решений февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б).

A-а! Так вот оно что! Вот почему в тридцать седьмом отец так безумствовал: стрелял в портрет Сталина, зачастил к своим немцам в Латышский клуб, приходя оттуда пьяным, ссорился с мамой и ждал, все время ждал, что его арестуют, а нас, семью, вышлют из Москвы. И все же в январе тридцать восьмого он подал жалобу в комиссию при Военном совете Московского военного округа. В феврале по поданной жалобе он был вызван в отдел по комначсоставу, где в личной беседе подтвердил, что мать и брат действительно жили в Эстонии, но последнее письмо от них он получил в 1922 году и позже никаких сведений о них не имел и не имеет. Латышский клуб посещает, но никаких контрреволюционных разговоров не вел и не ведет. После чего в феврале тридцать восьмого комиссия при Военном совете Московского военного округа за подписью маршала Советского Союза Буденного постановила: «Увольнение из РККА признать правильным, но по статье 44 (по собственному желанию)».