Шмелев откидывается на стуле и громко смеется. Я снова краснею и хмуро жду, когда он закончит веселиться.

– Не бойся, Гольцман, мне тебя девственности лишать не в прикол.

Фраза звучит очень двусмысленно, поэтому я становлюсь еще более пунцовой, а Яр поднимает руки ладонями вверх и со смешком добавляет:

– Способствовать этому не буду, в смысле. Но кое-что сделать придется. Пофлиртовать, взять за руку, одеться иначе, – он крутит пальцем.

Опускаю взгляд вниз, машинально анализируя, что я сегодня надела. Поймите правильно, учеба для меня важна, но я никогда не была отбитой отличницей с немытой головой. Вот и сегодня на мне ботильоны на небольшом каблуке, серые джинсы с завышенной талией и зеленая рубашка со стразами на воротнике. Мама говорит, что зеленый очень идет к моим глазам, делает их цвет ярче. И что этому тупому Шмелеву не нравится?

– Чем ты недоволен? – интересуюсь я.

– Слишком консервативная ты, Жендос. Готов поспорить, эти шмотки тебе самой не очень нравятся.

Я открываю рот, чтобы снова ему нахамить, но вдруг замираю. Мне и правда не нравится эта рубашка. И ботильоны. Джинсы еще ничего, но на этом далеко не уедешь.

Говорю:

– Неправда.

Но Яр, кажется, сразу чувствует фальшь:

– Не ври мне, милая, мы же теперь дружим. Друзья говорят друг другу правду, верно?

Я неуверенно киваю и подтверждаю:

– Угу.

– Значит, и мы должны. И делиться самым сокровенным тоже, разве нет? – его голос становится вкрадчивым, что называется, елейным.

Я понимаю, что он нащупывает для себя выгоду в этой ситуации. И стараюсь не утратить сомнительное ощущение контроля:

– Да. И никому об этом не рассказывать. Друзья умеют хранить секреты, Яр. Ты, кстати, тоже можешь рассказать мне обо всем. Как дела дома? Папа доволен твоей учебой? – я бью наугад, но, кажется, попадаю.

По крайней мере, усмешка его гаснет. Он замирает на мне взглядом и молчит. Закусывает уголки губ изнутри, отчего последние вытягиваются вперед, и медленно кивает, потом еще и еще раз. Говорит:

– Хорошо, Гольцман, я понял. Разрешите быть свободным?

– Вольно, Шмелев, – улыбаюсь я, чувствуя призрачную победу.

Он покачивает головой, думая о чем-то своем:

– Да, милая, нам с тобой будет весело.

От этой фразы все внутри подергивается неприятным холодком. Я выпрямляюсь и подгребаю к себе тетрадь. Сдавленно говорю ему:

– Сегодня вышлю список. Встретимся здесь же завтра после пар.

– Чего? – Яр уже встает, но замирает в полуприседе, – завтра снова?

– А как ты хотел?

– Гольцман, я вообще никак не хотел!

Вопреки моей неприязни, мне становится так обидно, что слезы почти выступают на глазах. Разве я такая отвратительная, что со мной и общаться нельзя? Это же неправда? Я часто моргаю и черчу в тетради прямоугольники. Наконец линии становятся жирными, а мои эмоции, наоборот, не такими яркими.

Я говорю, едва подбирая остатки сил:

– Иди куда хотел, Ярик. Но завтра здесь же. Ясно?

– Яснее некуда, Жендос, – вкрадчиво произносит он, наклонившись почти к моему лицу. – А зачем?

– Пойдем в кино, друг мой, – я поднимаю на него взгляд и заставляю себя улыбнуться.

Шмелев резко разворачивается и уходит. Ни с кем не заговаривает, не прощается, значит, достаточно взбешен. Я бы радовалась этому, если бы сама не была так опустошена. И зачем я, правда, напялила эту зеленую рубашку? Разве она мне нравится? Я и купила ее только из-за мамы.

Когда Шмелев спускается по лестнице и пропадает наконец из поля моего зрения, я горблюсь и зависаю над тетрадью, пытаясь собрать мысли в кучу. Раздраженно фыркаю, пытаясь прогнать запах его парфюма. Ладно. Делаю пару глубоких вдохов. Ничего ужасного не произошло. Ну да, Яр разговаривает со мной неприятно. Но ведь так всегда было, еще с первого курса, когда мы закусились с ним прямо первого сентября. Просто одно дело – ругаться на парах, и совсем другое – быть с ним в прямом диалоге. Когда он давит и пытается постоянно уколоть. И смотрит так уничижительно. Нет, я, конечно, тоже не котик. Я тоже все время его цепляю. Просто я сегодня не в форме, видимо.

Трясу головой и скидываю с себя оцепенение. Ничего, подумаешь. Как будто меня мало задевали раньше.

Просто бесит, что он во мне человека словно не видит. Но это, может, и хорошо. Тем интереснее будет доказать ему, что со мной можно дружить.

– Малышка, плохой день? – Антон ставит на стол стаканчик кофе и двигает его ко мне, а сам присаживается туда, где недавно еще сидел Шмелев.

Я улыбаюсь. Долин всегда такой чуткий.

– Этот идиот из меня все соки высосал.

– Да я уж видел, – кивает Антон и указывает в противоположный угол, где на пуфиках расположилась его команда КВН.

Я сокрушенно качаю головой:

– Этот проект меня угробит. Мы только начали, а я уже без сил.

– Держись, Женька, – Долин накрывает мою руку своей и ободряюще улыбается. – А отказаться нельзя было?

– Нет, либо делаем, либо пересдача.

Доля присвистывает и закладывает ладони за голову:

– Кто-то посмел сказать в твоем присутствии это мерзкое слово?

– Ой, ну все, перестань.

– Просто пытаюсь тебя развеселить.

– Я знаю. Спасибо.

– Малышка, ты же понимаешь, что есть вещи важнее проекта по социологии? – он обеспокоенно всматривается в мое лицо.