Я закатила глаза, но решения своего не изменила.

Налево или направо? Случайным образом выбрав направление, я подошла к самому краю платформы высотой футов шесть. Оглядевшись по сторонам и убедившись, что на меня никто не смотрит, я с лёгкостью спрыгнула с платформы и пошла налево, примерно на северо-запад. Глаза постепенно привыкали к темноте. Крысы разбегались с возмущённым писком, как и тараканы, повсюду валялся мусор, из трещин в крыше и стенах шла вонь и капала мутная вода.

Всё это меня не удивляло, но чего я не ожидала — так это встретить роющегося в мусоре оборванца. Он сливался с окружающим мраком, и я заметила его в самый последний момент, не успев заготовить приветствие — ни словесное, ни денежное, — поскольку он развернулся ко мне в то же мгновение, пылая гневом:

— А вы чехо тут делаете?!

Вполне законный вопрос — достойные леди в чистой, накрахмаленной одежде обычно не разгуливали по железнодорожным путям. Для низших слоёв одежда не менее важна, чем для высших.

— Вам тут не место! Я его забил, понятно?!

Да понятно: он был помоечником, самым ничтожным звеном «достойной бедноты». Они копались в канализации среди пахучих подземных существ, гнилой рыбы, мусора, требухи, отходов и всякой слизи ради «находок» вроде древесины, металла, монет или — вот удача! — трупа, у которого можно забрать одежду и кошелёк. Потому что убийцы тоже разбирались в лабиринте подземных ходов.

— И не возвращайтесь! — крикнул помоечник мне вслед, когда я уже уходила, да так яростно, будто сам подумывал меня прикончить.

Сомневаясь, что он прячет за грязной спиной бедную леди Бланшфлёр, я послушно забралась обратно на платформу станции «Бейкер-стрит». А там, переведя дыхание, предалась размышлениям о том, чтобы пойти в другую сторону, на юго-восток, ведь удача улыбается смелым, трусостью леди не завоевать и так далее — но здравый смысл возобладал. То, что нужно было узнать, я узнала — судя по тому помоечнику, люди выживали в тоннелях метро, избегнув колёс поезда. А теперь, чтобы самой исследовать этот лабиринт, мне следовало вернуться сюда в лохмотьях, с фонарём, длинной палкой и говором кокни. Сердце всё ещё тревожно колотилось после встречи с «троллем в тоннеле», и, забрав у смотрителя станции свой саквояж, я с готовностью выбежала наверх, радуясь свету и воздуху (хотя он был не намного чище, чем в метро) Дорсет-сквер, через которую проходила Бейкер-стрит.

По дороге тянулась неторопливая процессия из телег с пивом и хлебом, водовозов, повозок, ландо и двухместных карет. Мимо меня прокатил омнибус с вездесущей рекламой «молока от Нестле» на боку. По мощённой булыжником площади ходили разносчик рыбы с корзиной свежей сайды на голове, расклейщик объявлений с длинной кистью, ведром клея и рулоном рекламных листовок, вышедшие на прогулку леди, деловые господа в цилиндрах, хохочущие ребятишки (среди которых я заметила уже довольно высоких девчонок!) — они раскачивались на верёвке, привязанной к фонарю, — и продавец сладостей (точнее, мороженого), который выставил свои бидоны и складной стол посреди всего этого хаоса и кричал:

Холодное, сладкое, тает во ртах!

Всего за монетку, а вкусно — аж страх!

Ха. Я и так уже натерпелась страху в тоннеле метро. Однако мне хотелось — нет, я заслужила немного мороженого! И уже собралась подойти к лотку, когда прямо передо мной возникла старая цыганка ростом почти с меня.

Я недовольно поджала губы. В Лондоне все цыгане — попрошайки, вымаливающие у прохожих пенни, в то время как у них самих на запястьях, в ушах и на шее, над красочными блузами с глубоким вырезом, звенит целое состояние в золоте — золотые бусины, цепи, подвески, всё их земное богатство, неизменно оттеняющее грубую смуглую кожу. А на безвкусные наряды всегда нашиты жестяные кругляшки и медные амулеты, блестящие на солнце и побренькивающие при ходьбе, «волшебные» талисманы с изображениями птиц, змей, стрел, звёзд, солнц, полумесяцев, больших, широко распахнутых глаз. Наверное, именно из-за «дурного глаза», суеверий о «проклятии цыган» никто не смел у них красть.

Эта цыганка была одета так же, как и другие, но вместо скулящей мольбы я услышала низкий, хрипловатый голос.

— Дитя, — сказала она, — я вижу кинжал в твоей груди и ворона у тебя на плече.

Я застыла, словно громом поражённая, поскольку мой кинжал, как всегда, покоился в корсете, — но откуда ей было это знать?! Потеряв дар речи, я уставилась на старуху с прямой, как стрела, спиной, острым, словно копьё, лицом, но впалыми щеками, с длинными и жёсткими седыми волосами, лежащими между лопаток будто хвост лошади из вересковой пустоши.

Лишь спустя несколько мгновений полного замешательства я осознала, что о кинжале она говорила метафорически, как и о вороне — грозно, но образно. Ведь у меня на плече совершенно точно никто не сидел.

Она продолжила всё тем же тихим, низким голосом:

— Ты в опасности, дитя моё, ты окутана тенями.

Да, но откуда ей об этом известно и почему она называет меня «дитя», когда я одета как взрослая женщина?!

На смену изумлению пришло раздражение.

— Возможно, опасность исходит от вас? Что вам нужно?

— Взглянуть на твою ладонь, дитя.

— И, подозреваю, я должна буду позолотить вашу?

— Нет. Мне ничего от тебя не нужно. Просто есть в тебе нечто... как будто знакомое.

Вдруг, совершенно неожиданно, я узнала кое-что в ней. Точнее, в её украшениях. Среди всех амулетов, висящих на одеждах цыганки, выделялся один, не медный и не жестяной, а деревянный — тонкий кружок, разрисованный жёлтой краской. На первый взгляд могло показаться, что на кругляшке изображено яркое солнце, но я сразу поняла: это хризантема. Невозможно было не узнать эти мазки, такие же характерные, как почерк.