Воспользуемся снова словами Вебера: все религии не похожи друг на друга, и в зависимости от их доктринального содержания существенно различается их социальное воздействие. Есть религии без трансцендентности (т.е., в сущности, без Бога): конфуцианство, буддизм, синтоизм [32] ; лучше всего их, пожалуй, характеризует западный термин «естественная религия». Есть древние политеистические религии (например, индуизм), конвергирующие в универсалистский субстрат бытия, который, однако, также не является трансцендентным. Эта теология взаимодействует с кастовой системой общества благодаря вере в переселение душ — доктрине, делающей статус человека в жизни явлением преходящим, а потому несущественным [33] . Существуют и религии, требующие человеческих жертвоприношений (скажем, верования индейцев Мезоамерики — ацтеков и майя), — несомненно, имеющие весьма специфические социальные последствия. И наконец, есть ближневосточные монотеистические религии (иудаизм, христианство и ислам), которые такими разными, но исторически мыслящими философами, как Гегель и Конт, рассматриваются как высшая форма духовности, поскольку представляют собой веру в абстрактного, трансцендентного и всемогущего Бога.

Помимо общей ключевой идеи три последние религии имеют значительные расхождения в доктринах, институтах и обрядовой практике. Взять хотя бы духовенство: раввины — это учителя, улемы — толкователи Корана, а священники — служители господни, совершающие таинства, которые должны даровать каждому верующему искупление личных грехов и вечное спасение. Короче говоря, священник является наделённым божественной властью посредником между Богом и своей паствой. Ещё одна особенность христианского монотеизма — догмат о Троице, который не раз давал противникам Христианства повод говорить о его скрытом политеизме. Однако для Христиан триединая природа Бога представляет собой неминуемое следствие фундаментального догмата их веры: воплощения божественного логоса в Иисусе, Сыне Божием. Только благодаря этому стало возможно его распятие и воскресение во искупление грехов человечества. А поскольку Бог никогда не оставляет церковь, то его третьим воплощением является Святой Дух, который направляет и хранит «мистическое тело» верующих до Страшного Суда [34] .

Современному сознанию эти доктринальные хитросплетения могут казаться невразумительными до полной бессмыслицы — если их вообще не считают суеверными фантазиями, разжигающими в единой семье человечества нетерпимость и братоубийственную вражду. Конечно, в течение столетий непреклонный монотеизм имел достаточно негативных последствий. Но всё же это не единственные его последствия, о чём свидетельствует хотя бы экскурсия по маршруту путеводителя Мишлен по уцелевшим белостенным церквям Галлии. Парящие своды и светлые окна Шартра и Сент-Шапель, по сути, представляют собой теологические декларации в камне и стекле. Они несут послание, выведенное аббатом Сугерием из мистических произведений Псевдо-Дионисия Ареопагита: Бог есть свет, источник всего сущего и конечная цель бытия, к которой однажды придёт человечество [35] . Время, кстати, покажет, что такое мировоззрение невозможно адекватно отобразить с помощью афинских дорических колонн или римских куполов времён Августа, — примерами тому служат рационалистические храмы XVIII в. в Париже — церковь Мадлен и Пантеон. Последний сегодня переименован в Храм Республики, что весьма ему подходит.

С нашей точки зрения, впрочем, самый важный вклад в уникальный характер Европы христианская теология сделала не в сфере искусства, а в области экклезиологии. Ибо эта теология вызывала в миру отголоски, которые на современном языке назывались бы социально-политическими, но, учитывая их религиозную формулировку, действовали весьма несовременными путями. Поэтому неверно говорить, что спор об инвеституре был всего лишь борьбой за политическую власть, а ересь в действительности представляла собой социальный протест. Теология — не просто незрелая форма политики. Она трактует проблемы веры, которые касаются неизбежных, но не имеющих рациональных ответов «великих вопросов» о бытии и его смысле.

Вероятно, наилучшим образом теологическую основу средневековой цивилизации сформулировал коллега Вебера, который больше, чем он, занимался социологией религии, — лютеранский богослов и социальный критик Эрнст Трёльч: «Исторический Богочеловек, соединяющий в своём лице оба начала — человеческое и Божественное, основал церковь как отражение самого себя, как Богочеловеческий организм. За счёт своего Божественного начала этот организм должен быть абсолютно единообразным и господствовать над природным царством, подобно тому как в Богочеловеке Божественное начало господствует над человеческим. Соответственно Он выделяется в церковном богослужении как Христос причастный, который каждый раз, когда совершается таинство причастия, возобновляет союз Божественного и человеческого, делая священника, приносящего жертву, тем, кто осуществляет это единство; соответственно Он также приходит к каждому человеку посредством причастия, через чувства и в то же время сверхчувственно, дабы поставить природное под управление Божественного и чудесным образом придать Божественность природному и материальному. Церковные таинству суть продолжение Воплощения, повторение духовного процесса, благодаря которому милость Божья является в жизнь человека» [36] . Одно это учение, впрочем, не могло вызвать на латинском Западе духовное возрождение и институциональный подъём церкви, произведённый григорианской реформой середины XI в. В конце концов, ту же доктрину почитал и греческий Восток. Однако именно в середине XI в. начался долгий упадок Византии, приведший в итоге к турецкому завоеванию Константинополя в 1453 г. В сущности, даже во времена наивысшего процветания при императоре Юстиниане в VI в. греческий Восток не обнаруживал такого динамизма, как латинский Запад после XI в.

Общепринятое объяснение подобного контраста вкратце приводилось в начале данной главы. Если остановиться на нём подробнее, то в основе его лежит парадокс. На Востоке империя (к сожалению) оказалась достаточно сильна, чтобы справиться с варварами, и, спасшись, обеспечила себе возможность долго стагнировать. На Западе империя (к счастью) пала жертвой варварского нашествий и латинскому «христианскому миру» пришлось искать новый путь, дабы вернуться к цивилизации. В частности, на Востоке церковь так и осталась в подчинённом положении, в которое её поставили Константин и Юстиниан, тогда как на Западе она освободилась от светского контроля, и её духовная власть сумела заменить империю в качестве высшей силы в обществе. Беспрецедентный примат трансцендентных устремлений и дал раздробленному Западу первый толчок к построению нового — послеримского — порядка. Этим, конечно, объясняется не всё, но очень многое. Ниже речь пойдёт об истоках западной сацердотальной империи и её внутренних противоречиях.

При Каролингах духовный «меч» церкви находился в подчинении у светского «меча» империи, так же как в Византии, ибо «территориальная церковь», насколько известно учёным, фактически служила единственным административным аппаратом, имевшимся в распоряжении франкских императоров. Вместе с тем, поскольку искупить грехи можно было только при посредничестве церкви, светские магнаты одаривали её землёй, дабы обеспечить себе спасение души. Развал центральной власти усугубил ситуацию: после 850 г. контроль над церковными землями и должностями перешёл к местным феодалам.

Тем не менее одна из ветвей церкви — монастыри ордена Св. Бенедикта — сохранила относительную независимость. Один из них, основанный в 910 г. в Клюни, создал сеть реформированных аббатств и первым выступил против феодального подчинения духовных властителей мирским. При поддержке императора Священной Римской империи клюнийские монахи в середине XI в. убедили папу в необходимости радикальной реформы всей церкви. Григорианская реформа 1040–1060 гг. сделала папский престол настоящим центром латинского «христианского мира», исполняющим миссию христианизации всех живущих на земле.