Этот замысел полностью преобразил прежние модели отношений церкви и государства. До Константина церковь не враждовала с государственной властью, но держалась в стороне от неё, следуя библейской заповеди отдавать «кесарю — кесарево, а Богу — Богово». По завершении его правления она всё ещё функционировала отдельно от имперской власти, которая обеспечивала ей протекцию, ожидая взамен подчинения в светских делах. Миссии христианизировать языческий мир церковь по-прежнему не имела. При Каролингах церковь и общество соединились, но император стоял выше. С приходом на папский престол Григория VII роли в корне изменились: церковь и общество оставались связанными воедино, но верховной властью стала духовная. С точки зрения монастырского духовенства и папства, для церкви это был единственный способ сохранить независимость от мирского контроля и уберечься от развращения «светом». По словам Гиббона, Древний Рим завоевал мир, защищаясь. То же самое можно сказать и о папском Риме, который, защищаясь, завоевал феодальную Европу. Но при этом церковь приняла на себя новую миссию — сделать мир святым, превратить его в социальное воплощение христианства.

В результате белое (не монашеское) духовенство обязали давать обет безбрачия, дабы освободить его от мирских забот о семье, детях и наследовании имущества. Папы отныне избирались коллегией кардиналов, что исключало вмешательство со стороны императора и римской знати. Все сильнее подчёркивалось, что главное таинство причастия есть знак присутствия живого Христа на земле и первостепенный источник милости, несущей спасение. Это превращало духовенство в жреческую касту, отдельную от мирян и возвышающуюся над ними. Но и самих мирян возвели на более «чистый» уровень: физическую любовь между ними недвусмысленно объявили «таинством брака». Основные таинства крещения и причастия были включены в более широкий круг «семи таинств», которые подавали человеческому существу помощь от рождения до смерти. Даже война, профессиональное занятие феодалов, получила нравственное обоснование, когда воинский пыл направили в русло крестовых походов против неверных в Святую Землю, испанской Реконкисты и борьбы с собственными еретиками, например альбигойцами или позднее — гуситами.

Эти реформы весьма агрессивными методами осуществлялись во второй половине XI в. рядом монахов, по очереди занимавших папский престол, важнейшую роль среди них сыграл Гильдебранд, или Григорий VII. Первой мерой стало лишение императора права инвеституры священников и епископов и возвращение этих полномочий церкви. Папство в общем и целом победило в споре по данному вопросу. Великим символом его победы стало публичное унижение отлучённого от церкви германского императора Генриха IV, который босиком пришёл к Григорию VII в замок Каносса, умоляя снять отлучение.

Папское могущество проявило себя во всей красе в начале XIII в. при папе-юристе Иннокентии III, который постоянно вмешивался во все мирские дела Европы. Оружием ему служили отлучение отдельных лиц от животворящих таинств, а в крайних случаях «интердикт» — запрет на совершение таинств в целых регионах. Капитуляция английского короля Иоанна на Раннимиде [37] была частично вызвана тем, что понтифик наложил подобный запрет на Англию, стремясь воспрепятствовать незаконному вмешательству короля в процесс выборов нового архиепископа Кентерберийского.

На втором этапе реформы развернулась кампания за повышение статуса белого духовенства, священников и епископов, зачастую обязанных своими должностями покровительству феодалов или императора. С этой целью церковь поощряла деятельность все более пуританских и суровых орденов: в середине XII в. — цистерцианцев и августинцев, в начале XIII в. (в ответ на проблему, представляемую новыми городами) — доминиканцев и францисканцев. Примерно до 1270 г. реформаторское движение шло в авангарде духовного пробуждения и отвечало требованиям священнической чистоты, которые усилиями церкви внушались обществу.

Правда, с первых шагов григорианской реформы стремление искоренить леность и развращённость пагубно сказывалось на самой церкви. Начало этому положил прямой призыв Григория к мирянам восставать против недостойных священнослужителей, повинных в грехе симонии (покупки должностей), пристрастии к роскоши или сожительстве с женщинами. Подобное подстрекательство (по сути, к бунту) встретило наиболее горячий отклик в новых городах Северной Италии и Франции, в динамичной среде которых обмирщение феодализированного духовенства вызывало особое недовольство. Можно сказать, что именно благодаря реформе Григория VII впервые со времён поздней Античности возникло еретическое несогласие с церковью.

В сущности, реформаторы-григорианцы в своём стремлении очистить от грехов мирскую жизнь пытались ввести в светском обществе нечто вроде монастырского устава. Но это означало требовать невозможного от простых верующих, а в долгосрочной перспективе — слишком многого и от самих себя. Аскетичное рвение монахов-реформаторов вряд ли могло сохраняться на том же уровне из поколения в поколение. И когда оно пошло на убыль, попытка церкви христианизировать мир возымела неожиданное следствие, придав более мирской характер ей самой.

Рост количества монашеских реформаторских орденов, наблюдавшийся в XII в., спровоцировал возникновение в ответ ряда еретических течений, общей чертой которых являлось отрицание божественной власти духовенства. Их основной принцип гласил, что недостойные священнослужители не могут совершать подлинные таинства. Выводы из него делались разные: кто-то требовал более радикальных реформ, а кто-то — роспуска духовенства и вообще упразднения церкви, чтобы небольшие группы верующих общались с Богом напрямую с помощью Евангелия (миланская патария, вальденсы или «лионские нищие», альбийские катары).