Ключевой компонент модели Скокпол и общий знаменатель всех трёх примеров — идея крестьянства как главнейшей революционной силы современной истории — несомненно, идёт от её учителя Мура. А откуда он сам эту идею взял? Отчасти почерпнул из очевидного факта решающей роли крестьянства в революциях России, Китая и позже — стран «третьего мира». Однако это не объясняет, почему он отвёл аналогичную роль крестьянам во Франции XVIII в. Ведь Франция послужила Марксу политическим образцом, на основании которого он построил свою модель революции как классовой борьбы и который считал квинтэссенцией «буржуазной революции», каковой тезис Скокпол безжалостно отметает в пользу крестьянской гегемонии.

Источник такого концептуального кульбита искать недалеко. Свою идею центрального положения крестьянства в революционном процессе Мур заимствовал из работ великого французского историка-марксиста Жоржа Лефевра, в 1930-х гг. впервые подробно проанализировавшего «Великий страх» 1789 г. — эпизод, который ныне можно найти во всех описаниях Французской революции [367] . Лефевра, современного якобинца, увлёкшегося большевизмом, на мысль об исторической роли крестьян навело их очевидное главенство в событиях 1917 г. в России. Поэтому он обратился к истории собственной страны, стремясь найти в ней нечто аналогичное. Он снабдил 1789 г. более широкой народной базой, нежели буржуазия, и, таким образом, сделал его предвестием социалистического продолжения в России.

Крестьянство, бесспорно, играло в 1789 г. важную роль, однако до Лефевра она никогда не рассматривалась как центральная. Хотя о крестьянских волнениях 1789 г. упоминалось во всех исторических трудах XIX в., им не придавали решающего значения даже такие радикалы, как Кропоткин и Жорес. Не найти у этих авторов и выражения «Великий страх», по одной простой причине — оно не использовалось в самом 1789 г. Мы снова наблюдаем ретроспективное взаимовлияние (Wechselwirkung) более поздней революции на более раннюю. Такой же перенос произошёл, когда пример французской революции открыл англичанам, что у них сто лет назад произошла аналогичная революция. «Возраст» понятия «Великий страх» — не просто терминологический курьёз; он указывает, что французам понадобилось больше столетия, чтобы хорошенько разглядеть влияние крестьянства в 1789 г., и тем самым свидетельствует, что оно вряд ли могло быть решающей силой в деле свержения «старого режима». Режим был уже мёртв, прежде чем крестьяне вышли на поле битвы; собственно, потому они и сделали это, не боясь возмездия.

Сам же Лефевр говорит о «Великом страхе» именно с такой точки зрения в работе, которую не цитируют ни Мур, ни Скокпол [368] . В его представлении падение «старого режима» происходит в четыре этапа: аристократическая революция 1788 г., заставляющая короля созвать Генеральные штаты; буржуазная революция мая-июня 1789 г., оканчивающаяся «Клятвой в зале для игры в мяч»; народная революция 14 июля, выражающаяся во взятии Бастилии; крестьянский «Великий страх», который приводит к ночи 4 августа и краху сословной системы. Данный сценарий, идеально соответствующий историческим фактам, являет собой мастерское использование модели революции как классовой борьбы. Он лучше всего, что есть в собственных знаменитых работах Маркса о французской политике в 1848 г. — «Классовая борьба во Франции» и «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта».

Так что крестьянство-гегемон у Скокпол — карикатурная адаптация идей Лефевра. Фактически его творчество используется в основном для иллюстрации выводов, сделанных Скокпол в более раннем исследовании Китая, на основании которого она пришла к заключению, что, хотя ««предполагалось», будто Франция подобна Англии [точка зрения и Токвиля, и Маркса], её абсолютистский старый режим, тем не менее, кажется во многом похожим на Китайскую империю» [369] . Ведь в Англии-то при Стюартах крестьянского «большого взрыва» не получилось! Свои домыслы Скокпол объясняет «приверженностью демократическому социализму», которая во время волнений 1960-х гг. и вьетнамской войны пробудила у неё глубокий интерес к Восточной Азии. В результате она спроецировала гегемонию революционного крестьянства, так восхитившую её в Китае, на «буржуазную революцию» во Франции, а затем на «пролетарскую революцию» в России. Однако к Франции такая проекция совершенно неприменима, поскольку здесь именно знать и буржуазия, а вовсе не крестьяне, низвергли монархию и сословную систему. Итак, первый столп тройственной модели Скокпол рушится.

Второй столп также не выдерживает в силу элементарного непонимания Скокпол международного положения трёх её аграрных бюрократий. Как известно любому школьнику, в XVIII в. Франция, наряду с Англией, была одной из двух мировых сверхдержав. И в большей мере, чем Англия, являлась интеллектуальным и культурным лидером радикального Просвещения. К 1789 г. экономический разрыв между двумя соперницами сузился, можно даже сказать, почти исчез; бесспорное и длительное преимущество Англия получила лишь в результате наполеоновских войн. Китайская Поднебесная империя в начале XX в., напротив, находилась на грани распада: она настолько ослабела, что вторгшиеся европейцы без труда делили её территорию; экономически она чудовищно отставала от Запада; её культура практически оставалась досовременной.

Третий столп падает из-за особенностей российского случая. В 1914 г. Россия в военном, экономическом и культурном отношении стояла ближе к более раннему примеру Франции, чем к более позднему — Китая. В отличие от Франции, роковой для российской монархии кризис был спровоцирован не финансовым тупиком и конфликтом с аристократической бюрократией. Его причиной стало поражение в современной войне — Скокпол этот факт отмечает, не видя, насколько он нарушает стройность её модели. В данном отношении Россия демонстрирует небольшое сходство с Китаем, но совершенно не похожа на Францию, где революция вспыхнула в мирное время. А стоило французской революции перерасти в войну — она в течение нескольких лет захватила всю Европу, тогда как коммунистический Китай и Тайваня до сих пор не взял.

С обвалом этих трёх столпов трио аграрных бюрократий едва ли может представить «сравнимые примеры единой, логически последовательной революционной модели» [370] . Три примера Скокпол не демонстрируют континуума близких, хотя имеющих некоторые различия институциональных форм, какой обнаружил Токвиль, сравнивая английский, французский и германский «старые режимы». Метод Скокпол, по сути, является псевдокомпаративным, основанным, скорее, на концептуально обусловленном наложении, а не на исторически обоснованном структурном родстве. Выражаясь простым языком, это сравнение яблок и апельсинов.