Второй побудительный мотив к трансформации исследований резолюции дала послевоенная институционализация социальных наук, особенно в крупнейшем университетском сообществе Америки. Эти дисциплины теперь всеми возводились в ранг третьей великой области изучения, стоящей на одном уровне с гуманитарными и естественными науками. С последними они также стремились сравняться по строгости и надёжности методов. «Общество», его основные структуры, функции и составляющие его классы рассматривались как универсальный объект, поддающийся «внеценностному» анализу в категориях, справедливых для любой культуры и любого исторического периода. Поэтому первоочередная задача теперь заключалась в том, чтобы подогнать расширяющийся феномен революции под строгие рамки новых категорий. От довоенных теоретических опытов Бринтона вскоре стало принято отмахиваться как от примитивного «естественно-исторического» подхода к революции.

Литература этой высокой социальной науки делится на два широких направления: структурный функционализм, представляющий собой американский синтез творчества европейских корифеев Вебера и Дюркгейма, и социально-экономический классовый анализ, явно унаследованный от марксизма, но без его «ортодоксальности». В произведениях первой категории мы обнаружим уже упомянутую ранее теорию «внутренней войны». Если немного детализировать её с помощью терминологии новой социальной науки, то она включает «четыре положительные переменные — неэффективность элиты, дезориентирующий социальный процесс, подрывную деятельность и наличие ресурсов для мятежа — и четыре отрицательные переменные — отвлекающие механизмы, наличие должностных ресурсов, механизмы приспособления и эффективные репрессии» [356] . Любая внутренняя война якобы может объясняться различными способами взаимодействия этих восьми переменных. Возможно. Но ни один историк не использовал эту теорию систематически в исследовании конкретной революции. Затем, существуют теории «фрустрации-агрессии», структурной «дисфункции», политического и социального дисбаланса и «неравновесия», институционального блокирования «модернизации». И, кроме того, есть бихевиористское предположение, что революции происходят не в результате растущей нищеты, а из-за «относительной депривации», то есть разрыва между ожиданиями народа и его восприятием своего реального положения [357] .

Некоторые из этих теорий нашли творческое применение в исследовании революций, имевших место в действительности. Историк Лоренс Стоун эффективно использовал теории относительной депривации и (отчасти) внутренней войны, анализируя причины английской революции [358] . Особо следует выделить работы Чарльза Тилли, поскольку он одновременно и историк, и социолог, специалист в области временных и национальных аспектов, а также теоретик революции в целом. Поэтому, с одной стороны, из-под его пера вышла «Вандея», крупное ситуационное исследование внешне противоречивой контрреволюции низших классов [359] , а с другой — теоретический трактат, в котором он анализирует однотипные основания любого процесса, ведущего от социальной «мобилизации» к фактической «революции» [360] . По его мнению, нет единой модели революции, которая повторялась бы в европейской истории, однако есть механизм революционных изменений, который лежит в основе любого конкретного восстания. Тилли сравнивает его с дорожными пробками, возникающими, когда разные потоки уличного движения, каждый из которых обусловлен своими причинами, сталкиваются, образуя огромный затор. Иными словами, революции происходят тогда, когда сходятся к одной точке разные «нормальные» цепочки причин и следствий (экономических, демографических, конституционных, международных и т.д.). В революционной ситуации два или более блока «соперников» предъявляют несовместимые «претензии» на власть над государством; такое «двоевластие» ведёт к борьбе и революционному исходу. История играет свою роль в рамках этой модели, поскольку государство, экономика и общество меняются с течением времени: в своём анализе Тилли рассматривает Голландское восстание (первую буржуазную революцию), революции в Англии, Франции и России. Развал Советского Союза в 1989–1991 гг. он тоже считает революцией, но не столь масштабной, как предыдущие четыре «великие революции». Культура и идеология в модели Тилли не учитываются.

На данный момент достаточно отметить, что различные попытки структурирования, указанные выше, заставили большинство историков (чьим призванием теоретизирование не считалось ещё много лет после окончания Второй мировой войны) гораздо точнее формулировать свои вопросы и ответы [361] . Однако до сих пор слишком многие теории сводятся к абстрактной констатации того, что мы уже знаем о политике и обществе. И практически все они представляют живой опыт в виде некоего самодвижущегося механизма, «научного» только в рамках их внутренней концептуальной логики (которая порой заключается всего лишь в мнимом уточнении чрезмерно рафинированной терминологии), а не в связи с наблюдаемыми историческими данными.

Неомарксистские теории революции для историков интереснее, как раз потому, что сравнение по определению влечёт за собой изучение конкретных примеров. Почти классикой здесь является книга Баррингтона Мура «Социальное происхождение диктатуры и демократии: Лорд и крестьянин в становлении современного мира», вышедшая в 1966 г. [362] Социолог, набравший хороший эмпирический материал по Советской России [363] (как Бринтон — по Франции), исходит из предпосылки, что определяющим признаком современного мира служит неуклонное движение всех обществ к капитализму, которое влечёт за собой ликвидацию неисправимо косного крестьянства. Свою задачу он видит в том, чтобы определить, при каких условиях подобная «модернизация» приводит к демократии, а не коммунистической или фашистской разновидности диктатуры. Пытаясь найти ответ на этот вопрос, он, разумеется, попадает в ловушку великого парадокса классового анализа XX в.: вопреки марксистским ожиданиям, социалистическая революция побеждала лишь в отсталых аграрных обществах и никогда — в развитых промышленных, где происходили исключительно фашистские революции. Тем не менее квазимарксист Мур остаётся верен убеждению, что все революции должны объясняться с классовой точки зрения. Поэтому он старается разрешить современный парадокс марксизма, перетасовывая карты социального класса и политического режима, дабы получить новые соотношения между двумя факторами.

Модель, к которой он приходит в результате, предполагает три типа модернизации: демократический капитализм на Западе; авторитарный и в конечном счёте фашистский капитализм в Германии и Японии; коммунистическая модернизация «сверху», заменившая капитализм в России и Китае. В каждом случае исход определяется не взаимодействием буржуазии с пролетариатом, как в классическом марксизме, а взаимодействием аристократии с крестьянством.

В первую категорию «буржуазных демократий» (термин, который употребляется с некоторым извиняющимся оттенком, но решительно) входят три подвида: примерами служит вполне ожидаемое трио — Англия, Франция и Соединённые Штаты. В первом случае аристократия сама занимается товарным сельским хозяйством и потому объединяется с буржуазией с целью ограничения власти монархии. Крестьянство устраняется посредством огораживания общинных земель, рабочие остаются в стороне от мятежа. Конечный итог — прочный капитализм и несовершенная, но всё же либеральная демократия. Во Франции буржуазия, экономически не столь динамичная, как в Англии, опирается на предприимчивых крестьян и отчасти на рабочих, дабы вытеснить по большей части не занимающуюся торговлей, паразитическую аристократию и уничтожить монархию. Итог — широкая демократия, но слабый капитализм ввиду социального веса мелкокрестьянских собственников. В Америке гражданская война играет роль буржуазной революции (sic!), уничтожая торговую, но, тем не менее, «феодальную» аристократию Юга и готовя почву для триумфа капитализма и небезупречной, однако подлинной демократии. Последний сценарий представляет собой явно абсурдную, искусственную проекцию на другой берег Атлантики образцовой для Мура (и Маркса) экономической модели Англии ради сохранения априори заданной схемы. Всё это, как и терминология Бринтона, на самом деле показывает, что Америка является «третьим лишним» в современной революции.

Второй тип взаимоотношений по теории Мура — Германия и Япония — представляет собой авторитарную модернизацию «сверху». Её движущей силой выступает союз аристократии с абсолютной монархией для того, чтобы поработить крестьянство и самой заняться коммерческим сельским хозяйством. Этот путь ведёт к поощрению развития капитализма ради возвышения нации, а его итоговый результат — фашистская диктатура.

Третий тип — Россия и Китай. Слабая аристократия находится в чрезмерной зависимости от самодержавной монархии, которая нужна ей, чтобы подчинять и эксплуатировать крестьян. Этим обусловливается очень слабое, в основном руководимое государством, капиталистическое развитие, что в условиях войн XX в. приводит к национальному поражению. А оно, в свою очередь, вызывает взрыв крестьянского бунта во главе с недовольными интеллектуалами, который сметает и монархию, и аристократию, и зависимую от государства буржуазию. Неизбежную задачу модернизации берут на себя те самые недовольные интеллектуалы, пришедшие к власти посреди всеобщей неразберихи. И эта коммунистическая и «тоталитарная» диктатура, наконец, осуществляет жестокую, но необходимую ликвидацию «идиотизма деревенской жизни».

Модель Мура представляет собой интеллектуальную конструкцию, столь же изобретательную, сколь амбициозную. Она складывает из множества переменных внутренне стройную схему и внешне убедительно соотносит её с целым рядом примеров по всему миру. В обоих отношениях она идёт гораздо дальше упрощённой «естественной истории» Бринтона. В качестве теоретической конструкции она соперничает по сложности с наиболее всеобъемлющими структурно-функциональными моделями, при этом превосходя их полнотой иллюстративного фактического материала. Автор, прочитавший много литературы на всех соответствующих европейских языках (ожидать от него ещё и знания китайского и японского было бы уже слишком), зачастую предлагает интересные методологические наблюдения и дельные замечания по поводу социальной истории, от Крестьянской войны 1525 г. в Германии до Китая и Индии XX в.