Но, пожалуй, величайшая роль модели Мура заключается в непреднамеренной, однако поистине впечатляющей демонстрации негодного подхода к объяснению исторических событий. По сути, Мур сумел дискредитировать марксизм сильнее, чем большинство ярых критиков последнего. Используя классовый анализ в глобальном масштабе, Мур переворачивает марксовскую теорию истории как поступательного движения от феодального к буржуазному и затем социалистическому обществу с ног на голову. Реакционные лорды и ретрограды-крестьяне становятся у него великими революционными силами современного мира, буржуазия оказывается единственным оплотом демократии, а пролетариат совершенно исчезает из поля зрения. Общий результат революции XX в., по Муру, — не освобождение человечества, а диктатура. Впрочем, не желая согласиться со столь печальным итогом современности, Мур добавляет последнюю главу о социалистической Индии в надежде отыскать какие-нибудь намёки на лучшее будущее.

В любом случае, хорош марксизм или плох, нужно судить на основании его применения как объяснительной системы во всей его целостности. Классовая борьба в теории Маркса — выражение исторической телеологии, согласно которой низшие и эксплуатируемые классы именно в силу своего угнетённого положения выступают авангардом рациональной перестройки мира в бесклассовое общество. Вырванный из этого контекста классовый анализ становится просто ещё одной формой структурализма, причём не самой полезной. Его явно недостаточно для разъяснения мрачного парадокса, который демонстрируют семь примеров современных революций, приведённых Муром. Посему мы вынуждены спросить: что ещё вызывает в современную эпоху столь неприятные следствия?

Ответ отчасти заключается в таких чрезвычайных обстоятельствах, как война. Мур игнорирует этот фактор, хотя без него распространение коммунизма в XX в. непостижимо. Ещё более серьёзная ошибка Мура заключается в том, что он сохраняет главный изъян оригинального марксизма: сводит политику и культуру к роли надстройки на социально-экономическом базисе общества. Политика и государство у него совершенно не участвуют в революционном процессе, действующими лицами высокой исторической драмы выступают исключительно безликие социальные классы. Единственная политическая сила, упоминаемая в каждом из конкретных национальных примеров, — монархия, структура и способ функционирования которой, однако, никогда не описываются и не сравниваются с другими случаями. Но разве мандаринская империя маньчжуров и «старый режим» Бурбонов — одно и то же?

Не менее важно, что ни у кого из участников революционного процесса, изображённого у Мура, как будто нет в голове никаких идей; его анализ не касается ни идеологии, ни культуры вообще. Мур правильно указывает, что крестьяне стали главным революционным классом XX в. не благодаря какому-то своему мировоззрению или программе. И в России, и в Китае они являлись революционерами только в негативном смысле: их бунты сметали старый порядок, однако они не были способны сами прийти к власти или строить государство. Всё это верно. Но вовсе не ведёт автоматически к сделанному Муром выводу, что неизбежная задача модернизации в таком случае возлагается на недовольных интеллектуалов — одного из главных персонажей драмы, хотя вряд ли «класса».

Откуда берётся это безликое сообщество интеллектуалов? Какими мотивами вдохновляется их коммунистическая программа? И как им удаётся безнаказанно претворять её в жизнь столь непомерной ценой? Все эти неизбежные вопросы даже не поднимаются, словно автор подразумевает, что модернизирующая миссия интеллигенции — естественный продукт социально-экономического процесса. Социологизация революции в очередной раз показывает нам историю как самодвижущийся социальный механизм. То, что этот новый механизм имеет социально-экономическую природу, а не структурную, не делает его менее призрачной абстракцией, чем его конкуренты.

Заполнить пробелы в модели Мура, по-видимому, поставила себе целью его ученица Теда Скокпол в работе 1979 г. под названием «Государства и социальные революции: Сравнительный анализ Франции, России и Китая», которая до сих пор является наиболее авторитетным трудом в данной области, а для многих — уже классикой [364] . Скокпол провозгласила лозунг «возвращения государства» (в поле зрения аналитиков) [365] . Это, безусловно, нужно было сделать. Но удивительно, что постановка такой задачи считалась методологическим прорывом. В сущности, подобное стремление заново изобрести колесо свидетельствует исключительно о том, как низко пала социология революции. Казалось бы, с самого начала должно быть очевидно, что не может быть революции без государства, которое надлежит захватить в свои руки или низвергнуть. Хотя, возможно, эта мысль действительно стала новостью в сфере исследований, где специалисты от изучения конкретных эмпирических примеров перешли к старательному накоплению теоретического материала.

Модель Скокпол охватывает Францию, Россию и Китай. С помощью «многомерного» анализа трёх случаев она пытается найти общую каузальную схему, обусловливающую каждый из них [366] . Иными словами, это «макроистория» на самом высшем уровне.

До революции все три общества представляли собой сходные «аграрные бюрократии». Этот малопонятный термин, заимствованный у Мура, вовсе не означает, что бюрократы возделывали поля, как кому-то может показаться. Смысл его в том, что аграрными обществами правила бюрократическая монархия. Кроме того, три страны сильно проигрывали в международной конкуренции экономически более развитым соперникам: Франция — Англии, Россия — всей Европе, а Китай — западным державам вообще. Конкуренция вынуждала каждое аграрное государство осуществлять «экстраординарную мобилизацию ресурсов в целях экономического и военного развития». Это повышало налоговое бремя на знатных землевладельцев, которые также поставляли кадры для королевской/царской/императорской бюрократии. Знать реагировала: а) добиваясь с помощью институциональных рычагов в бюрократическом аппарате контроля над абсолютной монархией (как в случае с французскими Генеральными штатами); б) увеличивая собственные финансовые поборы с крестьян. Конфликт между знатью и монархией на самом верху подрывал государственный аппарат, разжигая внизу массовые крестьянские бунты против землевладельцев (как, например, во время «Великого страха» 1789 г.). Эта аграрная революция в итоге разрушала и старую социальную иерархию, и государство. Освободившееся место занимала «маргинальная элита политических движений» — якобинцы или коммунисты, которые перестраивали государство придавая ему ещё более централизованную, рационализированную и бюрократическую форму; усиленное таким образом государство возобновляло и завершало миссию модернизации.

Для полноты картины Скокпол берёт три отрицательных «контрольных пробы»: Англию XVII в., Пруссию 1848 г. и Японию эпохи Мэйдзи. Во всех трёх случаях крестьянство как революционный фактор было нейтрализовано ранним переходом к капиталистическому сельскому хозяйству, разрушившему традиционные сельские общины. Кроме того, центральные правительства Японии и Пруссии не зависели от землевладельческого класса, а потому сохраняли силы для решительных действий против проявлений социального недовольства. В результате английский и прусский случаи не имеют заслуживающих упоминания общих признаков, а Япония вообще обошлась без революционных потрясений.