На самом деле призвание марксизма как доктрины «большого скачка» из отсталости было заложено в эту теорию с момента её возникновения. Это станет очевидным, если посмотреть на её генезис в долгосрочном историческом контексте. Иными словами, спросить: «надстройкой» какого «базиса» является марксизм? [313]

Вспомним, что, вопреки общепринятому мнению, марксизм создавался не как критика развитого индустриального общества. В середине 1840-х гг. его придумала пара интеллектуалов из доиндустриальной тогда Германии. И в первую очередь их подтолкнуло к этому унизительное зрелище политической отсталости страны по сравнению с Францией и Англией: Германия всё ещё жила в Средневековье, при монархическом и аристократическом «старом режиме» (по их терминологии — при феодализме), не затронутом даже частичной эмансипацией, которой буржуазные Франция и Англия добились, соответственно, благодаря революции 1830 г. и «Биллю о реформе» 1832 г. Выходом для Германии должен был стать скачок от феодализма прямо к социализму путём «перманентной революции» (как выразился Маркс в 1850 г.). В последних строках «Манифеста коммунистической партии» говорится: «На Германию коммунисты обращают главное своё внимание потому, что она находится накануне буржуазной революции… [которая] может быть лишь непосредственным прологом пролетарской революции» [314] .

Германия якобы могла совершить такой скачок, поскольку сама бедность её реальной жизни давала ей превосходство в способности теоретического осмысления своих недостатков. Поэтому «Манифест» утверждает, что интеллектуалы будут авангардом грядущей германской «сокращённой» революции: «…у них [коммунистов, коими в 1848 г. были только Маркс и Энгельс] перед остальной массой пролетариата преимущество в понимании условий, хода и общих результатов пролетарского движения» [315] . Более того, как мы уже видели, «Манифест» растолковывал, что таковыми результатами будут централизация всех орудий производства «в руках государства, т.е. пролетариата, организованного как господствующий класс», сосредоточение производства «в руках ассоциации индивидов» и «учреждение промышленных армий, в особенности для земледелия» по «общему плану» [316] . Это в точности программа Сталина в 1930-х гг., а также цель (правда, не реализованная) «большого скачка» Мао.

А гимны «революционной роли» буржуазной промышленности, благодаря которым «Манифест» главным образом и знаменит сегодня [317] ? «Буржуазия быстрым усовершенствованием всех орудий производства и бесконечным облегчением средств сообщения вовлекает в цивилизацию все, даже самые варварские, нации. Дешёвые цены её товаров — вот та тяжёлая артиллерия, с помощью которой она разрушает все китайские стены…» [318] На деле эти технократические рапсодии описывали не реальную европейскую промышленность, тогда ещё не настолько развитую. Они отражали представления робеющего и завидующего провинциала о том, что могут заимствования у англо-французского Запада сделать на его «феодальной» родине, рисуя своего рода воображаемый «Хрустальный дворец», предвосхищающий настоящий, возведённый в 1851 г.

Разумеется, в Германии никогда не было «перманентной революции» Маркса, но частично она осуществилась в России после 1917 г. — в два «скачка». Ленин организовал успешный захват власти теоретическим авангардом, однако его военный коммунизм 1918–1921 гг. потерпел поражение, поскольку ожидаемой одновременной революции в передовой Европе не произошло. Поэтому Сталин, не рассчитывая в ближайшем будущем на Запад, предпринял второй «скачок» в виде построения «социализма в одной стране». Объявив себя «Лениным сегодня», он устроил новый Октябрь посредством «великого перелома» в ходе «революции сверху» 1929–1933 гг. Так был создан образец для марксистских «скачков» из отсталости (так же как и в национализм), которые совершались дальше и дальше к востоку, углубляя парадокс марксизма.

Только принимая во внимание эту идеологическую траекторию через череду все более экстравагантных — и фатальных — «скачков», мы сможем понять истинную историю «тёмного двойника» современности — коммунизма.

Кто-то неизбежно возразит, что Маркс никогда не замышлял ничего похожего на «революции сверху» Сталина и Мао, что он «перевернулся бы в гробу», если бы каким-то чудом узнал о них, и т.д. Разумеется, он никогда не думал о подобных террористических программах — его целью была «эмансипация человека». Но его сознательные намерения не имеют значения. Суть в том, что, согласно его теории, эмансипация должна стать результатом полной коммунизации общества — невозможная задача, которую нельзя даже пытаться выполнить без массового насилия. И он открыл дорогу такой политике, теша себя иллюзией, будто интеллектуальный авангард, вооружённый знанием законов истории, сможет устроить для человечества «скачок из царства необходимости в царство свободы» [319] . Как гласит старая пословица, цель оправдывает средства.

В современном сознании революции, как и великие войны, представляются высокой драмой истории. Они перестраивают систему координат легитимности в respublica. Они кладут конец «старым режимам» и начало новым порядкам. Они знаменуют переход от одной эпохи к другой. Более двух столетий они являлись основополагающими моментами в истории наций, которые ежегодно праздновались 4 июля, 14 июля или, до недавних пор, 7 ноября. В совокупности они служат для их энтузиастов вехами на пути к освобождению человечества.

Конечно, у медали есть обратная сторона: революции, как и войны, доводят политическое соперничество до открытого насилия, узаконивая методы, которые обычно считаются несовместимыми с цивилизованным существованием. Все основополагающие революционные моменты — от прогремевшей на весь мир перестрелки на Лексингтонском лугу и взятия Бастилии до штурма Зимнего дворца — представляли собой насильственные акты, предвещавшие наступление длительного периода насилия. Поэтому революцию по праву называют «внутренней войной» [320] .

Но если войны — явление, довольно чётко определённое, то определить, какие события можно с достаточным основанием отнести к категории «революций», оказалось гораздо сложнее. Разумеется, традиция предлагает нам подходящий список «великих революций»: английская 1640 г., американская 1776 г., французская 1789 г., русская 1917 г., китайская 1949 г. [321] Однако что у этих переворотов общего — в программах или в институциональных результатах — помимо «высокой драмы» и обращения к силовым методам? Действительно ли движения, олицетворяемые, например, Джорджем Вашингтоном или Мао Цзедуном, принадлежат к одному историческому роду или социологическому семейству? Фактически попытки навести между ними мосты, найдя общую структуру действия, общий ряд этапов или любую другую закономерность, с удручающей регулярностью приводили к выстраиванию «моделей» революции самой по себе, либо слишком абстрактных, чтобы сказать нам что-то, чего мы ещё не знаем, либо слишком искусственных, чтобы сказать нам что-нибудь вообще. Зачем же снова биться над неразрешимым вопросом: что такое революция?