Существование общей теории коммунизма едва ли может оспариваться. Она заключается в том, что у власти должна стоять партия ленинского типа с задачей «строительства социализма», каковое требует уничтожения частной собственности и рынка в пользу институциональной диктатуры и командной экономики. Но на практике эта формула в различных случаях и в различные периоды даёт очень разные результаты. Внутри самой советской матрицы наблюдались значительные колебания в масштабах принуждения. Ленинский военный коммунизм 1918–1921 гг. сменился полурыночным нэпом 1921–1929 гг., с начала 1930-х гг. происходила сталинская «революция сверху» с Большим террором в конце десятилетия, далее последовали тяжёлое военное время, имперский послевоенный период. Наконец, эпохи Хрущёва и Брежнева отличаются от сталинизма ослаблением революционной энергии и сильным снижением уровня террора.

За пределами российской матрицы вариации ленинской формулы ещё более примечательны. Послевоенная советская «внешняя империя» — страны Восточной Европы — существенно отличалась от «внутренней империи», то есть самого СССР. В Восточной Европе (за исключением Югославии, которая вскоре покинула советскую орбиту) не было настоящих революций, там происходил многоликий процесс завоевания и поглощения. Например, едва ли можно сравнивать послевоенную Польшу, где крестьяне никогда не знали коллективизации, с Россией при Сталине или даже с Румынией при Николае Чаушеску (по сути, уже не входившей во «внешнюю империю»). И хотя там везде активно действовала политическая полиция, для настоящих «гулагов» просто не хватало места.

Если перейти от зоны советского влияния в Европе к коммунизму в Восточной Азии, мы обнаружим ещё более сильные расхождения. Те режимы не только не зависели от Москвы институционально, но и друг от друга отличались. Социализм Ким Ир Сена означал герметично закрытую семейную диктатуру, не менее сюрреалистичную, чем режим Чаушеску; правда, «Великий Вождь» сохранял союз с Советами в качестве щита от китайской угрозы. Мао Цзедун, напротив, был злейшим врагом Москвы слева. Чтобы доказать своё превосходство над Хрущёвым и его «каппутистами», он превзошёл даже сталинский террор, стараясь построить социализм посредством «большого скачка» 1959–1961 гг. и «культурной революции» 1966–1976 гг. Хо Ши Мин, подлинный ленинец, как и его северные предшественники, по крайней мере, направил энергию партии на войну, поддерживаемую населением его страны. Наконец, Пол Пот довёл всё коммунистическое предприятие до совершенно безумного абсурда, стремясь перещеголять радикализмом не только Москву, но заодно Пекин и Ханой. Степень «бешенства» всех этих «коммунизмов» также варьировала в разные периоды, особенно заметно в Китае, где на смену маоизму пришёл «рыночный ленинизм» Дэн Сяопина.

Ещё одну вариацию общей коммунистической формулы производит наложение на ленинизм национализма, не только в советской зоне и Восточной Азии, но и на Кубе. Часто отмечают, что «пролетарский интернационализм» составил очень слабую конкуренцию современному национализму. И действительно, с тех пор как социалистические партии Европы в 1914 г. проголосовали в своих парламентах за военные кредиты, практически в каждом кризисе рабочие во главу угла ставили патриотизм. Соответственно сталинизм объявляют по сути новой разновидностью мессианского русского национализма, маоизм — ожесточённым ответом китайцев на советские «гегемонистские» претензии, Хо Ши Мина — вьетнамским Джорджем Вашингтоном, а самоубийственный безумный геноцид Пол Пота — следствием традиционной ненависти камбоджийцев к Вьетнаму. Очевидно, и революция Кастро представляла собой реакцию на империализм янки. Национализм, конечно, играл свою роль во всех перечисленных случаях. Но подлинный вопрос заключается в том, достаточно ли значительна эта роль, чтобы оттеснить общий коммунизм на второе место.

Ответ на него зависит от того, что мы считаем «социальной базой» коммунизма. Если буквально воспринимать риторику о «международном рабочем движении», то склонность рабочих к национализму говорит против значимости общего коммунизма [312] . Однако на деле это «движение» всегда представляло собой движение партий, а не пролетариата. Кроме того, основывали и, как правило, руководили этими партиями — по крайней мере, в героической фазе их истории — интеллектуалы, а не их якобы рабочая база; лишь позже их стали возглавлять аппаратчики, вышедшие из рабочей среды, вроде Хрущёва или Брежнева. А к тому времени, разумеется, полная административная автономия восточноазиатских партий (и относительная автономия восточноевропейских) раздробила истинно международное движение сталинской эпохи на самостоятельные субъекты. Но при этом каждый такой субъект сохранил ленинскую структуру и цели.

Решение вопроса о преобладании национализма над коммунизмом зависит также от исторического периода. Для России при Ленине и даже при Сталине ответ будет отрицательным, для Китая после Мао вполне может оказаться положительным. Однако наверняка мы не будем знать, пока не увидим, как исчезнет последний из ленинских режимов. Более глубокий ответ на данный вопрос таков: ленинские партии, будучи едиными или разобщёнными, способны были обуздывать национализм населения своих стран лишь до той поры, пока существовал милленаристский пыл; стоило ему пойти на спад — национализм снова выходил на передний план. Именно угасанием этого пыла объясняется участь бывших Советского Союза и Югославской Федерации. В каждом случае гибель партии порождала развал единого государства, поскольку бывшие аппаратчики, такие, как Нурсултан Назарбаев или Слободан Милошевич, чтобы сохранить власть, принимались отстаивать дело национализма.

Истощение институционального коммунизма в Восточной Азии, наряду с крахом всех коммунистических движений Латинской Америки (и то и другое произошло в конце 1970-х гг.), наконец предоставило возможность исследовать общую траекторию марксизма. Каков итог полутора веков существования системы, предвестники которой появились в 1840-х гг.?

Великий вопрос, поставленный историей коммунизма: почему доктрина, которая предрекала пролетарскую революцию в передовых индустриальных обществах, обрела власть только в преимущественно аграрных — согласно Марксу, наименее подготовленных к социализму? Если взглянуть на проблему шире, марксистская теория основана на двух главных постулатах. С одной стороны, объективная логика истории неумолимо ведёт от феодализма к капитализму, а затем к социализму. С другой — субъективное пролетарское сознание (классовая борьба) служит спусковым механизмом кульминационной революции. Но в реальной истории логика капиталистического развития и революционное сознание рабочих никогда не пересекались. Социалистическая революция произошла только тогда, когда руку истории подтолкнул авангард интеллектуалов-марксистов, выступавших от лица пролетариата.

Такой результат часто трактуют как трагический парадокс. Истинная же проблема в том, почему марксистская доктрина на деле привела к парадоксу. Лежащий на поверхности ответ, что культ промышленности как некоего нового Прометея превратил марксизм в идеологию ускоренного преодоления отсталости, — в лучшем случае лишь часть объяснения. Не менее часто звучащий — и ещё менее удовлетворительный — ответ, что ленинский коммунизм — не истинный марксизм, стоит расценивать как приём метафизического экзорцизма, позволяющий очистить марксизм от преступлений восточных коммунистов, дабы вечно использовать его для порицания грязного западного капитализма.