Силой политической воли они сначала поправили Марксову логику истории во время самого Красного Октября: ведь это событие представляло собой вовсе не пролетарскую революцию, а революцию партии и интеллигенции. Затем авангард идеологов вообще перевернул Марксову систему с ног на голову, выступая в роли «надстройки», создающей свой «базис», который должен был быть уже создан реальной логикой истории. И снова политическая воля, замаскированная под классовую борьбу, толкнула партию на форсированную промышленную «революцию сверху» — на сей раз ради того, чтобы «догнать и перегнать Америку» [310] . Результат в виде впечатляющего ассортимента доменных печей, тракторов и ракет долгое время оставался пугающе конкурентоспособным в сравнении с «буржуазным способом производства», но не имел аксессуаров «буржуазной демократии», которые реальная логика истории также обеспечивала.

Именно в таком усечённом обличье трансцендентальная доктрина Маркса нашла практическое воплощение. Под руководством ленинского авангарда она спустилась на землю и оказалась всего лишь низкопробным подражанием своему капиталистическому противнику. «Лукавство разума» превратило её в орудие производства того индустриального и пролетарского общества, которое, как предполагалось, произвело её. Так благодаря советскому социализму «предыстория» Маркса закончилась не освобождением человечества при коммунизме, а институционализированной революцией коммунизма.

Строя социализм в России прежде, чем она дошла до капитализма, большевики довели российский способ «сокращения» истории до прямой инверсии. Марксизм они тоже инвертировали, сделав ложное идеологическое сознание творцом реального социального бытия. В итоге марксизм на практике оказался не более чем средством модернизации отсталой страны.

Но в конце века стало ясно, что и со своей единственной позитивной ролью марксизм справился не самым лучшим образом. Есть гораздо более эффективные — и гуманные — способы поощрения экономического развития. До Октября была ускоренная индустриализация Витте, осуществляемая при помощи международного рынка. После Октября — такие восточноазиатские «тигры», как Южная Корея и Тайвань, даже рыночный марксизм Дэн Сяопина в Китае.

Кроме того, много значит идеологическое содержание марксизма ввиду его многочисленных порочных эффектов. Он порождает среди населения отупляющую враждебность к психологическим свойствам, необходимым для предпринимательства — деятельности, которую клеймят как «спекуляцию». Подобные умонастроения институционализируются и тысячекратно усиливаются неэффективностью централизованной командной экономики. В качестве официальной государственной догмы марксизм душит критическую мысль и губит способность общества к инновациям в любой сфере. А главное, базовая марксистская программа отмены частной собственности и рынка — настоящая хартия тотального деспотизма и уничтожения гражданского общества.

В то же время негибкость «единственно верного учения» делает этот деспотизм уязвимым. Как только действительность опровергает легитимирующий систему постулат, что социализм продуктивнее капитализма, идеология дискредитируется, а вся система демистифицируется. Этот процесс, начавшийся при Брежневе, достиг своей кульминации в эпоху «гласности», объявленной Горбачёвым. Когда идеологические чары рассеялись, началась цепная реакция: идеократический режим потерял уверенность в себе, его воля к принуждению испарилась, и вся система развалилась, словно карточный домик.

Эта внутренняя пустота объясняет, почему, когда рухнул советский режим, он не оставил России сколько-нибудь пригодного для дальнейшего использования наследия. Какими бы кровавыми и деструктивными ни бывали подчас английская, американская и французская революции, все они создали институты, которые дожили до наших дней, вместе с идеалами, не утратившими нравственной привлекательности, — это сочетание мы сейчас обобщённо именуем «рыночной демократией». Русская же революция, окончательно испустив дух в 1991 г., не оставила после себя ничего, кроме нищеты, руин и горечи.

Именно поэтому она оказалась — хотя и в другом смысле — революцией ради конца всех революций. Она продемонстрировала, что второго, социалистического пришествия 1789 г. не будет, что в реальной современной истории существует только политическая республика и что попытка «возвысить» её над «государством всеобщего благосостояния» отбрасывает общество к рабству худшему, чем при «старом режиме».

Однако наследникам трёх атлантических революций не стоит радоваться раньше времени. Даже после провала коммунистической попытки подняться над классическим демократическим наследием остаётся проблема, изначально вдохновившая социалистический проект: неравенство людей. Пока эта проблема существует — а перспектив её исчезновения в обозримом будущем не видно, — утопическая политика тоже никуда не денется. Кто знает, какое благое эгалитарное дело в следующий раз будет извращено милленаризмом и насилием? Вечное возвращение революционного мифа в новых и неожиданных обличьях ещё долго не даст нам покоя.

На основании всего сказанного выше о европейских «великих революциях», об их главных действующих лицах и общем характере их действий хочу выдвинуть следующие предположения:

1. Драма «великой революции» может произойти только раз в истории одной нации, и не ввиду какой-то метафизической исторической необходимости, а по вполне прозаической причине: у каждой отдельной нации бывает только один «старый режим», который нужно ликвидировать, и, как только это делается (или хотя бы предпринимается попытка сделать), тысячелетний исторический рубеж безвозвратно перейдён. Затем уровень исторического развития на момент революции, манера протекания революции, её ближайшие результаты определяют, даже направляют будущую историю нации, стиль её политики, общие мифы, способы справляться с переменами — легалистские, эмпирические и реформистские в Великобритании; идеологические, драматические и радикальные во Франции; консервативные, а потом катастрофические в Германии.