Французы с самого начала отдавали себе отчёт в том, что их судорожный «скачок» от королевского абсолютизма к народному суверенитету представляет собой ниспровержение тысячелетнего национального — даже общеевропейского — порядка и что триада «свобода, равенство и братство» универсальна в своём значении. Но в конце десятилетнего пути от конституционной монархии к республике со всеобщим избирательным правом и далее к бонапартистской диктатуре они вдобавок осознали, что революция есть нечто большее: высшее проявление исторического рока, действующего как неодолимая сила природы. Один очевидец говорил о «величественном лавовом потоке революции, который ничего не щадит и который никому не под силу остановить» [328] . С тех пор и телеологический, и разрушительно-созидательный аспекты революции, равно как и насилие, стали неотъемлемыми составляющими частями момента вступления в современность.

Французский случай также снабдил нас первыми терминами для сравнительного исследования революций, зачатками «модели» описания революции как таковой: «якобинство» и «Гора» стали обозначать революционную диктатуру, «болото» — колеблющийся политический центр, «царство террора» — кульминационный кризис революции, «термидор» — начало её конца, «бонапартизм» — полное прекращение. Та же траектория произвела на свет два великих символа революционной поляризации и внутренней войны: красный флаг гражданского насилия и белое знамя репрессий Бурбонов. Всё наше «социологизирование» в XX в. так и не смогло заменить чем-то другим эти спонтанно возникшие исторические категории.

Для историков XIX в. революция была в первую очередь политическим феноменом. Она означала свержение абсолютной монархии божественного права во имя свободы, индивидуальных прав (немаловажную роль среди них играло право собственности), главенства закона и представительного правления. В Англии, где всё это узкому олигархическому кругу дал 1688 г. (в XIX в. его завоевания дополнили билли о реформах 1831, 1867 и 1884 гг.), настоящей революцией всегда оставался этот славный своей умеренностью переворот. Жестокая прелюдия 1640–1660 гг., удостоившаяся почётного места в историографии в XX в., считалась прискорбной гражданской войной и потому не вошла в национальный миф. (У Англии нет национального праздника, вместо него в данной роли выступает день рождения королевы; британский национальный гимн с XVII в. обращается с просьбой «хранить короля/королеву» к Богу, а не к нации.) Преимущество такого не революционного по сути пути к свободе — главная мысль «Истории Англии» Томаса Бабингтона Маколея, к которой тот с торжеством пришёл в 1848 г., когда континент снова погрузился в пучину политического насилия. «Виговская интерпретация истории», ориентированная на путеводную звезду 1688 г., долго оставляла в тени более раннюю пуританскую революцию: даже в начале XX в. данную традицию продолжал внучатый племянник Маколея — Джордж Маколей Тревельян [329] .

Американская революция, несмотря на громкие слова о том, что дворец создал всех людей равными, в начале «Декларации независимости», на деле тоже имела целью свободу, как индивидуальную, так и национальную; поэтому её главный тотем — «Колокол Свободы» [330] . Правда, в Америке, в отличие от Англии, насилие 1776 г. увековечено как момент основания нации. Но в любом случае, революция являла собой, по сути, войну за независимость, и это означало, что для Соединённых Штатов революционный переворот полностью завершился институционализацией новой свободы нации в Конституции 1787 г. Таким образом, революция отнюдь не воспринималась как внутренний переворот, а её триумфальное завершение указывало, что дальнейшие фундаментальные преобразования для национальной идентичности не обязательны. Даже такие истинно «революционные» трансформации, как гражданская война и отмена рабства, легко укладывались в эту картину, ведь их политическим итогом стало восстановление союза. Историографический результат подобных взглядов — республиканский вигизм, кодифицированный в многотомной «Истории Соединённых Штатов» Джорджа Бэнкрофта, которая была написана в 1870-х гг. и представляла американскую историю «светочем для всего мира» [331] . Впоследствии, когда трения между Великобританией и США после гражданской войны, наконец, сгладились, американская версия влилась в более широкое русло англосаксонского вигизма стараниями Тревельяна, Редьярда Киплинга, Федди Рузвельта и Уинстона Черчилля. Кроме того, обе нации считали свои революции уникальными и несравненными — во всех смыслах слова.

Только во Франции современная революция за свободу впервые открыла дорогу к чему-то более масштабному и смелому, нежели её первоначальная политическая цель. Французская революция с самого начала несла на знамени требование всеобщих «прав человеку и гражданина» и в своей республиканской фазе наряду с лозунгом свободы провозгласила лозунги равенства и братства — демократическую триаду, которая подразумевает не близкое завершение, а длительный революционный потенциал. Поэтому цезура 1789–1799 гг. не только совершила эпохальный разрыв с национальным — и, в сущности, европейским — прошлым; она полностью ниспровергла существовавший ранее внутренний порядок, низведя его до статуса отмершего «старого режима». Собственное прошлое было навсегда отрезано, в отличие от Англии, где якобы реставрационная революция 1688 г. апеллировала к «Великой хартии вольностей». Столь резкий отказ от старого порядка, помимо прочего, означал, что во французской революции проигравших оказалось практически не меньше, чем победителей. В результате проблема республики раскалывала нацию вплоть до «дела Дрейфуса» на рубеже XIX–XX вв. и даже до вишистского режима 1940–1944 гг. А по мнению крупного историка Французской революции Франсуа Фюре, которое тот высказал в её двухсотлетнюю годовщину в 1989 г., прививка к французскому наследию 1789 г. большевистского мифа 1917 г. продлила этот внутренний раскол до 1970-х гг. [332]

Так что именно французский случай впервые породил на свет, можно сказать, протонауку о революции как таковой. Прежде всего, 1789 г. задним числом пролил новый свет на значение английской и американской революций. В Англии созыв Генеральных штатов заставил религиозных диссидентов — обычно придерживавшихся радикальных политических взглядов — переосмыслить 1688 г. как революцию, аналогичную французской, и, следовательно, потребовать завершения предполагаемого дела 1688 г. — установления полной демократии. Деятельность одной из таких групп, которая задолго до того объединилась в «Революционное общество», учреждённое в память толерантного наследия 1688 г., побудила Эдмунда Бёрка написать знаменитые «Размышления о революции во Франции», где он резко разграничил «хороший» английский и «плохой» французский типы революции [333] . Тем не менее французские события донесли до сознания англичан мысль, что они тоже пережили нечто подобное, вплоть до казни короля — деяния, которое, разумеется, никогда больше не должно повториться. Но лишь в конце столетия С.Р. Гардинер сделал пуританскую революцию несомненной частью английской истории 1603–1688 гг., хотя и не превратил её в одно из слагаемых национального мифа [334] . Похожую дифференциацию вскоре претерпела и американская революция. Сначала союз, олицетворяемый Франклином, Джефферсоном и Лафайетом, подчёркивал сходство двух переворотов, а участие в обоих Томаса Пейна продолжило эту преемственность до якобинского периода во Франции [335] . Однако затем террор и Бонапарт привнесли различия. Таким образом, к 1815 г. в современном мире наличествовало уже три типа революции. И подобная дифференциация заложила первоначальную основу для сравнительного анализа революций.

Наиболее полно эта возможность была использована в самой Франции. Превратности национальной истории (пожар 1789 г. снова и снова разжигался революциями 1830 и 1848 гг., коммуной 1871 г.) означали, что здесь не может быть никакого вигизма. Историография раскололась; спектр взглядов авторов отличался чрезвычайной широтой: среди них мы видим конституционного монархиста и умеренного либерала Франсуа Гизо, радикального республиканца и демократа Жюля Мишле, либерального консерватора и республиканца поневоле Алексиса де Токвиля, преданного, но разочарованного республиканца Эдгара Кине, ожесточённого консерватора Ипполита Тэна [336] . Но сам этот разброс обогащал историографию, углубляя размышления о революции вообще.

Либеральное поколение Гизо сделало первый шаг в данном направлении, стремясь отыскать истоки — и способ легитимации — 1789 г. в «классовой борьбе» средневековых муниципальных коммун против своих феодальных или церковных сюзеренов, которой впоследствии воспрепятствовал рост королевского абсолютизма, уничтоженного, наконец, в 1789 г. Теперь, когда великий прорыв к свободе совершён, полагали либералы, революция 1830 г. должна стать французским 1688 г., умеренным продолжением 1789 г., которое завершит переворот, упорядочив свободу [337] . Нежелание Токвиля разделить эту иллюзию впервые сделало зарождающийся компаративный подход систематическим. После 1830 г. он увидел, что завершение процесса, начатого в 1789 г., произойдёт во Франции не скоро и дастся нелегко. Революция XIX в. за равенство, которую мы теперь считаем неотъемлемой чертой современности, черпала свою неодолимую силу из тысячелетней европейской истории, и конституционная монархия 1830 г. явно остановить её не могла. Знаменитый пассаж Токвиля гласит: «Постепенное установление равенства есть предначертанная свыше неизбежность… носит всемирный, долговременный характер и с каждым днём все менее и менее зависит от воли людей; все события, как и все люди, способствуют его развитию. Благоразумно ли считать, что столь далеко зашедший социальный процесс может быть приостановлен усилиями одного поколения? Неужели кто-то полагает, что, уничтожив феодальную систему и победив королей, демократия отступит перед буржуазией и богачами?» [338] Таким образом, для Токвиля революция означала нивелирование иерархической структуры «феодального» европейского «старого режима» силами эгалитарной демократии.