Одна из причин заключается в том, что окончание века, отмеченного как тоталитарной революцией, так и тотальной войной, наконец, предоставило нам передышку от этой чрезвычайщины и дало больше возможностей для объективности. Ещё более веская причина: конец века радикально изменил границы темы. Красный Октябрь, до тех пор венчавший череду «великих революций» (китайская революция представляла собой его повторение на бис, по крайней мере концептуально), перестал быть вехой на пути к чему бы то ни было; теперь он указывает лишь на великий крах 1989–1991 гг. Самая успешная в истории контрреволюция перечеркнула все предположительные «необратимые завоевания» Октября: «авангардную» партию, «рациональный» экономический план, а также «щит и меч» обоих — политическую полицию. Сегодня большая часть мирового сообщества живёт так, словно 1917 г. никогда не было, ведь все его результаты аннулированы, а предпосылки опровергнуты. К тому же подражатели и наследники Октября, от Китая до Кубы, стали тенью самих себя прежних, некогда грозных, постепенно отказываясь от марксизма в пользу рынка и прячась в скорлупу партии и полиции. Столь неожиданный поворот, несомненно, должен сказать нам что-то новое о всемирно-историческом ходе революции вообще.

Существует ли революция как таковая? Есть ли какая-нибудь социологическая универсалия или платоническая идея, подкрепляющая понятие «революции» как отдельного исторического феномена? Можно писать общие труды о войне: у отца истории Геродота это центральная тема, так же как у его величайшего античного последователя Фукидида; современными классиками в данной области стали генерал фон Клаузевиц и адмирал Мэхэн [322] . Но можно ли писать их о революции? Увы, бесспорной классики на ум не приходит. Поэтому здесь мы не станем для начала предлагать ещё одно общее определение, концептуальную схему или «модель» революции, которая должна подходить ко всем событиям, традиционно так именуемым [323] .

Вряд ли целесообразно и строгое разграничение разных типов насильственных политических изменений: бунта, мятежа, восстания, революции [324] . Ещё менее плодотворна попытка разобраться в хитросплетениях буквального и метафорического употребления нашего многогранного понятия, которые наглядно демонстрирует миграция наименования, присвоенного событиям 1789 г.: оно перекочевало в такие понятия, как «промышленная революция» той же эпохи, «научная революция» XVII в., «печатная революция» XV в., «научно-техническая революция» XX в. и так далее, вплоть до послевоенной «зелёной революции» в сельском хозяйстве стран «третьего мира» или «сексуальной революции» 1960-х гг. в Америке [325] . Любые внезапные, грубые, глубокие, радикальные изменения какого-либо аспекта человеческой деятельности могут в этом расширенном смысле классифицироваться как «революционные», и ни одна концептуальная сеть никогда не будет достаточно широка, чтобы охватить их все и включить в стройную модель.

Поэтому здесь мы будем двигаться в обратном порядке по сравнению с подобными семантическими и теоретическими упражнениями — от исторических частностей к конечным обобщениям. Это метод в духе принципа Макса Вебера: «Последняя и решающая концепция не может быть задана в начале исследования, а должна появиться в его конце» [326] . Тем не менее такой подход требует предварительной условной намётки целей, методов и процедур исследования.

В данном случае лучше всего начать их намётку с изучения первой исторической частности, связанной с революцией, — процесса формирования самого этого современного концепта. Хотя попытки априори определить, что такое революция, практически неизменно оказывались делом столь же трудным, сколь и бесполезным, проследив, что люди понимали под революцией, мы, по крайней мере, получим возможность предварительно обозначить, чем она фактически может быть. Кроме того, этот опыт концептуальной истории (Begriffsgeschichte) нужно проводить критически — как аналитическое препарирование существующих теорий революции с целью выяснить, что в них работает, а в особенности — что не работает. Задача подобной сортировки заключается в том, чтобы вычленить истинные проблемы, прежде чем придумывать применительно к ним более удачные понятия. Поэтому наша попытка определения методом отрицания примет форму краткой интеллектуальной истории наших представлений о революции за последние два столетия.

Напомним теперь уже хорошо известный факт: хотя слово «революция» весьма древнее, стоящее за ним понятие всецело современное — его появление датируется концом XVIII в. [327] В эпоху поздней Античности существительное «revolution было образовано от латинского глагола «revolvere», означающего «откатиться назад», «вернуться в исходную точку». В этом смысле оно использовалось для обозначения циклических или повторяющихся событий в природе, таких, например, как рост и убывание Луны. Святой Августин, пожалуй, первым употребил его в фигуральном смысле применительно к идее телесного перевоплощения или повторения провиденциальных схем в историческом времени. На протяжении столетий в разных контекстах это слово употреблялось главным образом в значении возвращения или повторения. Такое значение вполне соответствовало досовременному, обращённому в прошлое взгляду на изменения, выраженному и в других терминах: «реформация» (reformatio) и «реставрация» (restoratio) в религии, «возрождение» (rinascita) в искусстве и литературе. До самого конца XVII в. европейцы, даже в периоды особенно интенсивной инновационной деятельности, например в эпоху Возрождения и Реформации, неизменно полагали, что возрождают наследие былого «золотого века» и все их новые начинания, по сути, не что иное, как реставрация.

Наиболее примечательный пример досовременного использования слова «революция» можно найти в астрономии — в «революционном» трактате Коперника 1543 г. «Об обращениях небесных сфер» («De revolutionibus orbium coelestium»). Именно из этого источника термин впервые был перенесён в политический дискурс по случаю «реставрации» Карла II в 1660 г. и прочнее закрепился там в названии английской «Славной революции» 1688 г., которая трактовалась как возврат к «старинной конституции» королевства, якобы нарушенной королём. Затем, в XVIII в., слово «революция» в политической сфере стало все чаще применяться для характеристики любых внезапных или резких перемен в правлении, хотя и без нормативной коннотации.

И лишь в конце столетия, на великом рубеже, отмеченном американской и французской революциями, это слово приобрело противоположный смысл, а его употребление — всемирно-исторические масштабы. В ходе двойного катаклизма 1776 и 1789 гг. революция, некогда подразумевавшая процесс возврата, стала обозначать переворот и радикальное новое начало. И только с момента этого резкого и многообещающего перехода к тому, что мы сегодня именуем современностью, — первого осознанного перехода от старого порядка к новому — можно говорить о революции как об историческом событии особого рода.

Трансформация происходила в два этапа. Американцы начали называть свой мятеж революцией в прежнем смысле — имея в виду восстановление исторических свобод, принадлежащих им как части английской нации. Но в итоге они пришли к независимой республике и с гордостью признали, что создали порядок, не имеющий аналогов не только в английской, но и в мировой истории (эта уверенность питалась и прежним убеждением, что их Новый Свет станет «градом на холме» для Божьих избранников). Ощущение божественного предназначения только укрепилось, когда через каких-то 6 лет их союзница в 1776–1783 гг., Франция, в свою очередь, свергла «тиранию», сделав тем самым борьбу американцев первым эпизодом в череде событий, которые в один прекрасный день должны привести к освобождению всего мира.