Разрушенная часовня, где умер Уильямс, стояла на опушке Ворра, а дорога вела вдоль его границы. Сидрус стоял в пыли на обочине, а сбоку драматически вырастали дюны двухметровым пригорком. Его притянуло туда, он на ощупь опробовал теплую поверхность склона. Там, в кургане, была запрятана память. Он закрыл лицо правой рукой, а левой скреб землю, пыль и хлипкие сорняки. Рука рылась вглубь. Он сам не знал, почему. Рука стала независима и слепа. Он многого не понимал в собственном теле. Новая плоть казалась легкой, но старые боли превратились в воспоминания, вклинившиеся в упрямые волокна мышц, в текстуру кости. Теперь же рука собрала их все в буровой инструмент. Ему не позволялось задуматься о ее силе и нескрываемой жадности. Вторая рука отрицала родство, а та часть обычного мозга, что задалась бы вопросом о подобных действиях, напрочь отключилась тем же рудиментарным двигателем, что ранее подпитывал привитую ему догму. Еще час Сидрус шарил в недрах, пока не коснулся чего-то твердого и холодного. Ухватился и медленно вытянул из иссушенной могилы массивный, тяжелый пистолет. Это был возлюбленный «Габбетт-Фэрфакс Марс» Уильямса — оружие столь смертельное, что могло остановить на скаку коня.

Той ночью в свете костерка под боком часовни обе руки трудились над очисткой пистолета, разбирали с любовным мастерством, чудесным образом нашедшим из ниоткуда и только и поджидавшим, когда ему дадут проявить себя. Обе руки работали в точный унисон, чтобы вернуть оружие и его потемневшие жирные пули обратно к поблескивающей вороненой жизни. Смазали остатками лярда, взятого с собой для готовки. Так завтрак стал сухомяткой из жухлых фруктов и хрустких орехов. Сидрус жевал и таращился на дорогу.

Где-то у ее драных притоков у него были дом и инструменты, книги и оружие. Внезапно он затосковал по ним, и удивительное ощущение изгладило последнее воспоминание о проклятом болоте. Тут он вдруг вспомнил содрогание от пророчества Уголька. И одна его половина ежилась, а вторая начала сворачиваться внутри, пока что мирно засыпая и видя сны о возвращении.

Ровене исполнилось три месяца, когда Гертруда ощутила потребность размять свою независимость и продемонстрировать самой себе, что их связь не подвержена времени и расстоянию. Ей просто хотелось ненадолго передохнуть, но истинный стиль Гертруды требовал мотивации посерьезней. Ей хотелось показать внешний мир своим новым самообладанию и высшей женственности. Гертруда решилась на первую вылазку со времени рождения Ровены. Ее ожидали на позднее чаепитие в доме Сирены. Планировалось воссоединение их бывших «я» без детей, супруга и осложнений. Идея их немало захватила. До того, что Сирена по размышлении отвергла чай и с шиком заявила: «Будем пить шампанское».

Так, было решено, что машина заберет и после «чудесного вечера» вернет хмельную мать. Измаила же сошлют в сад или куда угодно, так что они вдвоем проведут время наедине.

В Эссенвальде шло великое празднование. Один из племенных царьков приветствовал чужеземного вождя и скреплял их альянс свадьбой. Они решили задержаться в городе. Показаться во всем великолепии. Через кипучий жар полудня медленно двигалась процессия воинов в экзотических одеяниях на раскрашенных верблюдах. Ехали гуськом. Горбатая грация скакунов передавалась выше, их хозяевам, волнами неторопливого, искривленного самодовольства. Золотые тюрбаны и длинные лакированные стволы древних ружей сияли и колебались над угольно-черной кожей. Поджарые глаза наблюдали за всем свысока с томным изяществом и легендарной жалостью пантер. В хвосте следовали музыканты с завывающими волынками и большими барабанами. Промеж них несли паланкин, и вождь с новой невестой взирали из темного шелкового кокона, благоухающего сандалом и потом, на прямоугольное уродство европейских зданий.

К вечеру готовили пир. Густой воздух провис от аромата жареного мяса. К музыкантам присоединились певцы, а воины безмятежно и постоянно гарцевали широким кругом у своего высочества. Эта пантомима задержала шофера. Он не мог протиснуть лимузин через круг телохранителей из опасения перед травмой. Травмой скорее для себя, чем для алых, белых и синих верблюдов и их наездников, парящих над ним и низавших улицы и переулки на свою текучую бдительность. В какой-то момент он приблизился слишком опасно, едва не перекрыв дорогу всаднику. Верблюд встал. Воин всмотрелся так, словно изучал какого-то низшего паразита перед тем, как его раздавить. Двухметровое ружье поплыло, словно палка на ленивом течении, пока не примкнулось неподвижно прикладом к плечу, уставившись в лицо шофера. Дуло было впечатляющим и голодным. Где-то у татуированной руки в золотых браслетах раздался тихий щелчок, словно звук распахнувшихся челюстей. Без единого слова машина сдала назад, и водитель принялся искать другой маршрут к дому номер 4 по Кюлер-Бруннен.

Гертруда трепетала. Задержка ее машины тревожила и растрепывала чистый и ровный разрыв с Ровеной. Все уже готово. Мете вновь и вновь зачитывали нотации. Все меры предусмотрены. Случись так, что дитя настигнет хворь или отчаяние по матери, Муттера пошлют в дом госпожи Лор. Гертруда мерила гостиную мелкими чирикающими шажками, изредка теребя гардины и стараясь выщипнуть с улицы признак своего сиреневого побега. Выехать хотелось отчаянно — доказать себе, что она сможет, что за пределами любви и подгузников ее величайшей радости все еще существует мир. Но тело изнывало по ребенку. Разбухало и теснилось в парадном платье.

Шея и запястья зудели в оковах рюш и кружев. Груди сочились и ныли. Да где же эта машина? Она утомилась и уже не хотела ничего, кроме как свернуться в своем постоянном гнездышке, прильнуть к дочери и отослать весь мир прочь. Но старая Гертруда — молодая — упорствовала. Та, кто стояла на серебряной паутинке моста над городом меж содрогавшихся башен. Та, кто разила противоестественных существ. Та, кто спасла мальчика. Та, кто занималась любовью с таким самозабвением, теперь не уступит доменной температуре материнской жилы: лени.

Мета покормила дитя из всегда теплой стеклянной бутылочки. Напевая и мыча, убаюкала ко сну и очень нежно вернула в колыбель. В уютной надежности второго этажа приглушенная музыка и пальба доносились словно из-за тысячи миль. Мета никогда не бывала в таком высоком доме. Все еще дивилась видам из верхних окон. Теперь уже было темно, всего час до возвращения хозяйки. По ту сторону безупречного стекла ярко горели звезды. Ныряли и полыхали в темном чаду деревьев светляки.

Она вся была в раздумьях о собственной будущей семье, когда это случилось. Она никогда не думала, что ее прорицания — это что-то необычное. Они просто были всегда, и она не отличала их от остальных волн мысли, приводивших в движение разум. Семья привыкла к ним не хуже ее. До боли ее задевали только мутные, но те находили редко. Когда она понимала события до того, как они происходили, большей частью события эти были добрые, счастливые. Жемчужные были более абстрактными, противоположны мутным. Но сейчас возникло что-то другое. Она вышла на середину комнаты, ближе к кроватке. Ее направляло подсознательное самосохранение, звало мышцы быть начеку. Она причувствовалась к тому, кто с ней в этом доме. Ощутила покалывание в пальцах, крошечные пузырьки прикосновений на плечах. Глаза начали слезиться, а во рту, наполнившемся слюной, появился металлический привкус. Ничего подобного еще не происходило; аномалия начинала пугать. По дому что-то рыскало. Что-то злонамеренное и совершенно бесчеловечное.