— Я приехал, чтобы попытаться понять тебя.

— Зачем? — спросил Николас с плоской неблагожелательной прямотой. На это заготовленного ответа не было. — Зачем ехать из самой Германии?

В неприязненной тишине Гектор задал себе тот же вопрос, и Николас это услышал. Показал прямым пальцем на старика в другом конце комнаты и сказал:

— Теперь-то вы поняли! Вы приехали вопросить меня в жизнь, чем больше вы спрашиваете, тем больше я отвечаю, и мой счет растет. Я слышу, что говорю, и это оседает в старой доброй черепушке, — он постучал длинными прямыми пальцами по голове, и та отдалась пугающим резонансом твердости; затем он откинулся и небрежно произнес: — Прошу, спрашивайте дальше.

После некой заминки они начали заново и проговорили еще двадцать минут, пока Шуман задавал обыденные, простые и безопасные вопросы. Оба утомились, но старик надеялся, что Николасу хватит сил откатить его в приемную на кресле с прямой спинкой, в которое он уже вернулся. Ему было что обдумать и проанализировать. Последний эксперимент напугал и выдал слишком много подтверждений претензий молодого человека. Всему, что он говорил ранее, даже сомнительному, околосмертное окоченение, напущенное Шуманом, теперь придало вес и достоверность. Внутри еще поднывало чувство вины, и это было не то ощущение, которое он хорошо понимал или с каким имел опыт обращения.

Ему показалось, перед уходом стоит разрядить атмосферу. Привязанность и интерес молодого человека к детекторному приемнику уже раз помогли притянуть его обратно, так что перед расставанием можно было спросить о нем всерьез. Без подспудного мотива или нужды.

— Перед тем как мне придется удалиться, расскажи, пожалуйста, о своем интересном радио: очевидно, оно доставляет тебе немало удовольствия, — снисходительность неплохо прикрылась потребностью Гектора.

— Хотите попробовать? — энтузиазм вернулся и бил в пациенте ключом.

— Э-э, что ж, да, не прочь.

Николас перешел к делу: взял наушники с кровати и нацепил на тщательно, бережно уложенные волосы поежившегося профессора. Затем поспешил к тумбочке, подключил вторую пару и пришлепнул к собственным ушам. Затем щелкнул тумблером и принялся аккуратно подстраивать ручку и деликатную проволочку внутри стеклянной трубки.

— Это «кошачий ус»! — объявил он сразу перед оглушающим грохотом карканья и пронзительного свиста, вспоровшего шаткое самообладание Гектора.

Тот вскрикнул, как старая дева, и вскинул пальцы к закачавшейся голове.

— Слышите? — спросил Николас, стоя спиной к задребезжавшему креслу и не замечая дискомфорта своего гостя.

— Ай, сними, сними!

— Здесь где-то есть волна, волна с голосами, которая мне рассказывает всякое. Оттуда я и взял свое имя. Она все время со мной разговаривает. Объясняет.

Гектор сорвал насекомоподобные наушники и сбил пряди притворных волос, так что теперь они безутешно повисли жидкими нитками на поджатое и крысиное лицо, заходившее от раздражения.

— Вот, слушайте, вот оно! — без отклонений или заминок.

С гневом и утомлением Гектор дернул за наушники и прикрикнул:

— Николас!

Провод выскочил из радио и пресек трансляцию. Николас развернулся, снова с металлическим свистком во рту, и поднял брови, удивленный сердитым раздраем в облике маленького человечка. Такое поведение его не испугало — за последние девяносто восемь лет жизни в Бедламе он видывал и похуже. Просто это было неожиданно: очень уж странная реакция на голоса, которые он пустил струйкой из эфира специально для гостя. Это его любимые голоса, и слушал он их только в последние три года. Они шли из коробочки с проводами и «кошачьим усом». Ему нравилось говорить «кошачий ус», от таких слов Николас улыбался. Возможно, если б он захотел, то мог бы говорить об этом ровно минуту без отклонений, заминок и повторений. Каждая речь так много ему рассказывала. Он уже пытался поделиться, но так просто в этом мире ничего не делалось. Свои голоса лучше держать при себе. У большинства из тысяч пациентов были собственные голоса, и они ни с кем ими не делились.

До радио его звали Томом — из-за песни или стихов о самой больнице: «Песня Тома из Бедлама». Но имена с радио казались лучше, так что он выбрал самое-самое. Доброе и умное. Которое знало все ответы и просило остальных объяснять ему всякое. Которое вызывало смех и честно ставило оценки. Которое звали Николас Парсонс [5] — очень хорошее имя, вот он его и взял, только немножко изменил, потому что он один, не то что остальные, коих легион. Так он стал Парсон, а не Парсонс. А еще это слово переводилось как «священник», так ему говорили. Он бы мог рассказать все это профессору Шуману, если бы тот спросил. Если бы не снимал наушники, услышал голоса и захотел узнать. Но он не спросил, а теперь уже поздно.

Шуман попросил вернуть его в приемную. Так что Николас собрал провода и наушники, пока старик разглаживал и расцарапывал волосы на свои места. Затем Николас встал сзади него и начал толкать кресло из комнаты по бесконечным коридорам, полным бесконечных голосов. Он был не в меру усерден, и Гектор волновался из-за растущей скорости, съеживаясь в тяжелом кресле по мере увеличения оборотов. Николас бибикал компаниям и отдельным людям на дороге. На пике скорости вскочил на кресло сзади и покатил свой вес. Вихляя из стороны в сторону, закладывал необязательные свистящие виражи в прямых коридорах. Вблизи от приемной на них показали двое нервных мужчин — один в белом халате. Николас толкал кресло прямиком на них, и сперва Гектор не сомневался, что они пойдут на таран. В последний момент пациент остановил кресло, вдавив визжащий тормоз, и едва не катапультировал легкое туловище поджавшегося профессора на дрогнувших людей, которые теперь засуетились и нахмурились. Колесничий лучился от восторга.