Измаил последовал за ними, снова смакуя неправильность. Нашел столик снаружи. В тусклой цинковой поверхности отразилось его лицо. Все это так славно — ровно то, что ему нужно. Он подозвал официанта — убрать два недопитых бокала и принести ему шампанское. Достал из кармана книгу и устроился читать. В нескольких шагах от стула шумно мерцали истории улицы. Слова на странице не приставали к интересу. Скакали со строки на строку и повторялись. Улица была куда заманчивее.

Он вспомнил, что на карнавале его предупреждали об этой части города. Здесь к любой деятельности липла преступная грязь. Излишества, какими в течение трех дней наслаждались все, здесь во многом были опаснее и мрачнее. Теперь от этих слов пахнуло истиной — возможно, даже в особенности из-за дикого торжества языческих царьков. Свадьба состоится в деревнях, но немало веселья должно разыграться на заплетающемся пути свит. Здесь уже заранее разбросали золото. Открыли пальмовое вино, и европейская власть в городе временно приостановилась. Из задней части бара раздался громкий гогот. Двое музыкантов попадали со стульев и теперь пластались и боролись на кафельном полу.

Измаил почувствовал, как в венах набухает ртуть насилия. Вне вежливых пределов мирка Сирены поигрывали мускулы его голода. Затем он учуял женщину, переходившую с противоположной стороны улицы. Учуял ее на языке, потому что от его носа никогда не было никакого толка. Ему хотелось лизнуть воздух, как рептилии. Поймать атомы этого разрушительного парфюма и сдуть в самое свое бытие ради анализа и наслаждения. Прошла она прямо к его столику, прямо в его недрогнувший взор. Выглядела арабкой или персиянкой. Стройное тело ста семидесяти сантиметров роста. Скорее мальчишеское, чем фигуристое, к какому он уже привык. Но ее женственность обжигала воздух. От долгих и густых черных волос веяло парфюмом. Над длинной голубой вуалью на нижней части лица поблескивали глаза. Он знал, что ее наверняка привлекла бутылка. Бутылка, которая обозначала богатство и развязность и которую он потребовал выставить на столе всем на обозрение.

— Присоединишься? — спросил он.

Она ничего не ответила и подождала, пока поднесут стул. Он влил головокружительного вина во второй бокал.

— Меня зовут Измаил.

— Я знаю, — сказала она с сильным акцентом, который так идеально шел к ее аромату, что он и не заметил неправильности ответа.

— Я Шоле, — добавила она, отстегивая вуаль, чтобы выпить. Ручка была маленькой и тонкой. С ее безупречностью могла потягаться только ее знающая сила. Его заворожило бесподобное великолепие куртизанки. Она встретилась с ним глазами и сняла вуаль. Тогда он вздрогнул, а она улыбнулась. Нижняя половина лица оказалась ажуром из рубцовой ткани. Уголок красивого рта в ловушке паутины. Она придвинулась и произнесла одно слово:

— Небсуил.

Муттер встретил Сирену с шофером у ворот дома номер 4 по Кюлер-Бруннен. Он старался не глазеть на обвиняющее выражение щеголеватого слуги. Они поспешили к входной двери. Шофер вернулся ожидать в машине. Слуга пытался объяснить, что произошло, что стряслось под его опекой.

— Ей совсем нехорошо, мэм. В потрясении, ей нездоровится.

— Не удивлена. Как это могло случиться, Зигмунд, как ты это допустил?

Она оставила его в прихожей и взбежала по лестнице. Муттер вперился в башмаки, чувствуя себя пристыженным и оскопленным. Он задавал себе тот же самый вопрос снова и снова. Как проник нападавший? Как сбежал с ребенком без его ведома? Ответов не было, и собственная глупость его изумляла. В полном отчаянии Муттер начал пересматривать собственные безжалостные правила и унаследованные условия труда. Конечно, он знал, что в подвале живут и другие, — знал задолго до прихода госпожи Тульп. Они сидели там с тем одноглазым созданием, но сам он их видел лишь раз — темный промельк одного лакированного нагого тела. Отец поучал, что происходящее под домом — не его дело и никогда не будет его. Этого просто не существует, и, что бы ни случилось, Зигмунда никогда не призовут к ответу, не усомнятся в его правоте. Он предполагал, что госпожа Тульп поддерживает те же отношения и что его работа — защищать и ни во что не вмешиваться. Все это он объяснил Мете и ей велел так же думать, видеть и делать. Не могут же эти другие быть причастными к похищению ребенка, это попросту невозможно.

Наверху история пересказывалась вновь — Гертруда лепетала в руках своей подруги.

— Пропали, пропали, они пропали. Кто-то их забрал.

— Мы найдем ее, дорогая моя, она будет спасена.

Гертруда сжала объятья.

— Я сообщила твоей семье, они разговаривают с полицией.

Гертруда молчала и тряслась.

— Мете я сказала идти домой и что с ней мы поговорим завтра.

Гертруда сжалась и застыла.

— Мета, ты нашла Мету? — завопила она.

Они отстранились и очень по-разному посмотрели друг на друга.

— Я не находила Мету — она сама ко мне пришла. Ее послал отец.

— Послал? С Ровеной?

Сирена не могла взять в толк, что говорит подруга.

— Нет, милая моя, — и снова обняла ее. — Маленькую мы не нашли. Оставив тебя здесь, Мета пришла прямиком ко мне.

Глаза у Гертруды были безумными. Зрачки — расширенными и бездонными.

— Ее со мной не было, она пропала, ты говоришь как Муттер, он беседовал с ней, беседовал ни с кем, она пропала.

— Нет же, дорогая моя, это все потрясение. Она была здесь, а теперь дома, с семьей.

— Семья, — повторила Гертруда бессмысленно. Затем сомлела в руках подруги мертвым грузом и бескостно свалилась на орнаментальный плетеный сад ковра в детской.

Сирена решила остаться с подругой на всю эту ужасную ночь. Она черкнула записку Измаилу и послала обратно с отпущенным шофером.

Великое празднество перебралось в деревни. Дикие псы и гиены унюхали подгорелое мясо и двинулись на разграбление. Светлячки прошивали ночной зной, а одурелые пьяницы плелись и падали с дороги или на дорогу. Разок шоферу пришлось мотнуть руль, чтобы не помять автомобиль. Он чертыхнулся под нос и ускорился к порядку и мужской безмятежности своей комнаты над гаражом.

Домой Измаил вернулся за полночь. Уже на углу улицы понял, что Сирены нет. Узор светлых окон не тот — выставлен на вечер, а не на такой поздний час. Если бы она легла, было бы больше тьмы. Он порадовался, что она ушла. Он пришел облаченным в запах и объятья Шоле. Той чаровницы, которую тоже вырезал для жизни Небсуил. Измаил еще оправлялся от опыта, а также от действия шампанского и коньяка. Одурелое возбуждение он проявил в физическом выражении, поскользнувшись на ступеньке перед садовой калиткой и глупо повалившись на землю.