— Как нам найти дорогу назад? — впервые вежливо спросил Вирт.

Измаил достал мешочек и вручил Вирту.

— Здесь компасы и наручные часы для каждого. Как только начнем рассеиваться, можно двигаться с ними кругами, по стандартной процедуре, — он вопросительно посмотрел на Вирта. Тот широко улыбнулся и кивнул.

— Нам всем знакома эта схема.

— Хорошо, не придется тренироваться. Еще я взял вот это, — сказал Измаил и передал Вирту мешок побольше. В нем лежали четыре банки с краской.

— Займемся рисованием на досуге от поисков?

— Краска флуоресцентная, и мы будем помечать деревья на пути, чтобы по возвращении не было ошибок и никто не потерялся.

Вирт громко рассмеялся.

— А вот это умно, теперь я вижу, зачем тебя взяли.

Измаил позволил себе приобщиться к смеху Вирта, и тогда к ним присоединилась вся партия.

Сидрус наблюдал. Их лица растворялись и колебались в горячем металлическом тубусе подзорной трубы. Расплывались и непристойно сношались, точно розовый пластилин, текуче сплавлялись между собой из-за яркого солнца. За время наблюдения жар в латунном стволе усилился. Сидрус был рядом, когда прибыл поезд. Слышал его издалека и поспешил найти точку обзора. Влез на дерево и устроился в ветках, навел подзорную трубу на выцветшую платформу станции. Наблюдал за разговором. Следил за тем, кто раздает приказы, наблюдал, как он встает рядом с другим. Предводители этого сафари. В молодом, со шрамом на лице, что-то было. Сидрус сомневался, он это или нет. Раньше никогда так не везло. Вот первая группа людей со времен преображения и пребывания в Ворре, и один из них выглядел в точности как мерзавец, которого Сидрус поклялся разорвать. Юнец, которого оперировал Небсуил. Тот, кто лицезрел его унижение и коварное отравление. Недолго им осталось смеяться. Он живее, чем когда-либо, и предвкушение возмездия ныло и питало часы бодрствования и масляную бурю снов. Как же зашкворчит их память, пока он будет лущить тонкие бледные оболочки всех их нервов. Он видел, как группа разделилась, оставив несколько человек у поезда на станции. Слез по дереву и понял, кого вырежет первым. Их число и вооружение не значили ничего перед его новой и растущей силой.

Перед тем как свисток паровоза привлек Сидруса сюда, он неделями странствовал в возлюбленном лесу безо всяких вредных последствий. Набирался сил и решимости. Рацион из свежей дичи, корешков и ягод поддерживал эволюцию до растущего изумления перед собственными здоровьем и энергией. На девятый день он задержался у лужицы, скопившейся у скалы. Хотел отпить, как вдруг увидел свое отражение. Отскочил, испуганный, выронил в воду чашку из рога. Рябь улеглась не сразу. Отражение понемногу сложилось вместе, перед этим перебирая в изогнутом волнении света все его предыдущее уродство. В зеркальной глади он выглядел вылитым своим братом — тем, кому разрешили иметь потомство. Болячек как не бывало. Опухлость спала. Солнце запекло и растянуло бледность. Сидрус выглядел нормально.

На следующее утро, прорубая перед собой тропинку, он уловил перемену атмосферы… напряжение в воздухе, и в ответ пробудилась его частичка. Развернулась, нисколько при этом не тревожа. Он остановился и огляделся в поисках другого. Уставился через ширмы листвы, хранившие миллион форм жизни, кипящей и влачащей свое существование без раздумий. Он восхищался природой, ее неустанной страстью, свободной от сдержанности или сомнений. Во многом это шло в параллель с его собственной верой и ее моралью, подчиненной праведному направлению. Потому он сейчас и остановился, чтобы поискать причину жутковатого притяжения. Вперился глазами через деревья и висящие лозы. Перед ним стоял низкий пригорок. Нахохлившийся силуэт на исцарапанной поляне. Здесь деревья были другими. Они казались настороже, на карауле. Сидрус аккуратно ступил вперед, проталкиваясь меж древних стволов. За века курган порос змеистыми корнями. Одна корчащаяся масса наползала на другую. И теперь сетка из живых, мертвых и ископаемых лиан описывала узлистую клетку. Изначальная форма пригорка стала призраком, негативом того, что здесь некогда находилось. Сидрус наклонился всмотреться через плетеный невод. Пока его новые блестящие глаза всматривались поглубже, на него нахлынуло нарастающее удивление. Он обогнул эту массу и нашел вход. Внутрь вела расселина. Он снял с себя рюкзак и оружейный пояс и попробовал проползти. Но оказался слишком велик. Какое бы существо ни обитало здесь раньше, было оно меньше и стройнее. Он решил хотя бы заглянуть. Останавливала только ширина плеч, не размер головы. Так что он снова вполз, втискиваясь боком.

Внутрь он сумел просунуть три четверти головы. Здесь было идеально защищенное жилье. Невероятно съеженное в сравнении с первоначальной постройкой — должно быть, прямоугольной. Внутри стоял отчетливо обезьяний запах. Почва казалась усталой и непричесанной, словно бы непотревоженной на протяжении месяцев или, возможно, лет. Что бы здесь ни жило, оно давно ушло. Он с удовольствием ломал голову над этими загадками, а солнечный свет, клетчась через переплетенные корни, становился мягким, с раздробленной силой. Сидрус позволил мышцам расслабиться и повернул голову, чтобы найти еще следы прошлого жилища. Рядом с лицом попались остатки белых волос, длинных и тонких, скорее выдернутых из бороды библейского пророка, нежели из зада чешущегося бабуина. Корни фильтровали даже птичью песнь. Возможно, что-то в неустанно движущихся питательных веществах высасывало непосредственность из их задорных голосов, делая те слабыми, мягкими и далекими. Он снова повернул голову, царапнув подбородком землю. Ненароком перевернул щепку коры — или же кожи?

Тут он учуял. Корица и морские ракушки. Запах не потревожил передние доли, но скакнул и бросился прямиком в старый мозг, в рептилий разум, разгоняя лимбическую систему, словно мчащиеся кольца Сатурна. Он заставил себя лежать неподвижно и не дергаться. Как бы чудесно ни было это место, застрять здесь не хотелось бы. Он снова сосредоточился на найденном клочке и с силой принюхался глубже. Былые. Они побывали здесь, но жилье построили не они; на такое они неспособны. Сюда они приходили посторонними. Былые жили в земляных норах и в полых стволах, а здесь налицо доказательство, что они кукушками подселились в чужое обиталище. С каждым годом каждого века они нарушали все больше и больше сакральных правил.

Некоторые пытались сношаться с людьми; о других говорили, что они сбежали и даже покинули континент. Некоторые вернулись — и не было ничего хуже, ведь они несли на себе заразу от человечества в самое сердце леса. Подобных созданий должно останавливать и уничтожать. Это труд не для обычных людей. Потребна строгая и безжалостная решимость, чтобы жечь бывших ангелов самого Бога. Большинство не знало об этом ни сном ни духом.

В Эссенвальде для подобного только у него и Лютхена хватало знаний и отваги. У них двоих не было ничего общего, кроме неприязни к духовным взглядам друг друга. Но это казалось нюансами в сравнении с прозаичной неправильностью того, что Былые выходят из леса по желанию. Охваченный паникой молодой священник обнаружил, что двое Былых тревожат часовню Пустынных Отцов. Их привлекли висящие внутри картины. Это были ренегаты. Вновь пробужденные, что впадали в слишком глубокую спячку, из-за чего переплелись завитки и остатки снов. Снов о том, чтобы снова стать ангелами — или хуже того, людьми. Сидрус с Лютхеном изловили их и сожгли живьем, разворошив потом подергивающиеся останки в прах. Затем вспомнилось «пробуждение». До той затянувшейся ночи Сидрус переживал его лишь раз. Очень редко покидавшие Ворр Былые сшелушивали в процессе свою видимость. Это они делали с помощью темпорального отделения. Каким-то образом разлучали свой зрительный ориентир от телесного существования, которое натягивалось за ними. Поэтому той ночью Былые могли трогать и передвигать предметы в часовне, не будучи увиденными. Удлиненная, вытянутая часть их видимой формы прибыла бы часы спустя и оставалась совершенно безразличной к обстоятельствам и своему эффекту на обычных смертных. А когда видимая часть прибывала в растущий шок от кончины сознательного «я», это называлось «пробуждением». Послушника тогда отослали прочь. Явления отвратительного видения дожидались они на пару с Лютхеном. Стали ему невольными свидетелями, и веки или повязки ничем бы не помогли. Теперь, в мирной хижине, Сидрус передернулся и увидел фрагмент приливной волны, когда-то промчавшейся через его голову. Пытался больше не принюхиваться и начал пятиться из впадины. Сел снаружи в лютом свете, задаваясь вопросом, что все это значит и как стыкуется между собой. Былые не живут в замкнутых пространствах. Должно быть, этот мусор натащила обитавшая здесь тварь. Но чего ради?

Здесь было не место для костра, так что, приготовив себе постель, он сидел в сумерках и жевал корку сушеного мяса. Когда солнце пропало, деревья и земля еще несколько секунд удерживали свечение, когда то словно сгустилось в гнезде из корней, и на миг Сидрус узрел предыдущие его измерения. Словно этот интерьер никогда раньше не видели, а теперь, потревоженный, он отправлял вибрацию или заряд по линии интереса, в зрение наблюдателя, тараня оптический нерв, прямиком в вытаращенный мозг. Его ошеломило знание о том, что здесь находилось, пошатнуло. Жесткое мясо перестало жеваться и одеревенело, разлеглось в слюнявом недвижном рту. Форма, некогда занимавшая эту поляну, была рукотворной. Первая форма, когда-либо созданная божьим орудием на земле — человеческой рукой. Однажды здесь был дом Адама в раю.