— Шесть недель, госпожа, — глотая слезы и пыль, ответила Феано. Она все еще не была до конца уверена, что ее не сбросят вниз. Звериное чутье, убаюканное до этого сладкими улыбками царицы, выло и кричало, предупреждая о смертельной опасности.

— Тогда ты не знаешь, каково это — жить среди баб, — усмехнулась Креуса. Феано не видела, она лишь почувствовала ее усмешку. — А я вот во дворце родилась. Матушка моя в той жизни преуспела и меня научила многому. Знаешь, зачем я позвала тебя ткать?

— Вы понять меня хотели, госпожа, — запинаясь, ответила Феано, чувствуя себя полной дурой.

— Конечно, — легко согласилась Креуса. — Я с тобой болтала и примечала все. Знаешь, мне ведь плевать, что ты там говорила. Матушка учила меня слушать не то, что люди говорят, а то, как они говорят. Где говорят охотно и много, а где мало, да еще и глазами по сторонам водят. Вот я и смотрела, и слушала. Странная ты родственница царя. Руки у тебя словно ветки корявые. И не умеешь ничего, и даже не приучена к благородному труду, раз все время задницей ерзаешь и порываешься встать. Значит, не царского ты рода. Простушка ты.

— Нет! — упрямо ответила Феано, но Креуса перебила ее.

— У меня еще оставались сомнения, — как ни в чем не бывало продолжила царица. — И тогда я повела тебя в купальню. Зачем? Да чтобы тело твое рассмотреть как следует. Тебя солнце с рождения жгло, чего у знатных девиц не бывает. А ступни твои по твердости с коровьим рогом поспорят. Ты по камням босиком бегала, а сандалии с год назад надела, не больше. Значит, никакая ты не царская родственница, а чернь самая настоящая. Босоногая, голодная и до чужого жадная. Так?

— Батюшка мой — знатный человек, он кормчий царя Акоэтеса, — упрямо ответила Феано, решив до конца держаться своей легенды. — А матушка — вдова с Лесбоса.

— Да какие у Акоэтеса кормчие! — презрительно ответила Креуса. — Там и кораблей-то добрых отродясь не бывало. Босоногий лодочник из Дардана твой отец, а мать — слабая на передок бабенка с какого-то острова. Но красивая, раз он тебя признал. И росла ты в такой нищете, что ходила голая, пока сиськи наружу не полезли. Так?

— Да, госпожа, — глотая слезы, ответила Феано. Это было очень обидно, чем более, что являлось чистой правдой.

— А потом тебе повезло, и ты моему мужу жизнь спасла, — продолжила Креуса. — И он тебя за это возвысил. Скажи, Феано, тебе его благодарности мало было?

— С лихвой, госпожа! — торопливо ответила девушка. — Я Богиню за государя нашего день и ночь молю.

— Так зачем захотела большего? — Креуса носком сандалии приподняла голову Феано и посмотрела ей прямо в глаза.

— Он меня не спрашивал. Захотел и взял, — упрямо сжала зубы девушка. — Я пошла с ним без разговоров, ведь сама молила его о помощи. Царь Эгисф — кровник с Менелаем моим. Убил бы он и меня, и сына. Господин спас меня.

— И все-то тебя хотят убить, — насмешливо произнесла Креуса. — Скажи, и почему я не удивлена? Знаешь, зачем я тебе про сыновей своего отца рассказала?

— Не знаю, госпожа, — ответила Феано.

— Затем, что я такого в своем доме не допущу, — пухленькое лицо царицы окаменело, и она, наступив с силой, прижала голову Феано прямо к холодному камню маяка. — Ты же не знаешь, тварь, каково это, во дворце выжить, когда каждая из жен свое дитя к трону толкает. У мужей война начнется и закончится, а у нас, цариц, она не заканчивается никогда. Мы день и ночь за свое счастье бьемся, и за счастье своих детей. Моя мать в этом деле лучшей из всех была. Знаешь, что с первой женой царя Париамы случилось? Не отвечай, все равно не угадаешь нипочем. Мой отец был женат на Арисбе, и сына Эсака от нее имел, а потом матушку мою в дом ввел. Не прошло и года, как отец Арисбу фракийскому царьку Гиртаку подарил. Не изгнал, а честь по чести проводил и приданое за нее богатое дал. Она так и живет где-то за Проливом, если не померла. Мы даже имени этого больше не слышали. А вот первенец царя Париамы, наследник его, от неразделенной любви страдал. Да так страдал, что со скалы прыгнул(1). Его тело потом волны к берегу прибили. Тебе это ничего не напоминает?

— Напоминает, госпожа, — тихо ответила Феано.

— Я бы тебя оставила при себе, — сожалеюще посмотрела на нее Креуса, — мне ведь нужны бабенки, чтобы у господина тягость в чреслах снимать. Государь наш еще неизвестно когда вернется, а я с животом, а потом кормить буду. Я уж и рабынь пригожих прикупила для этой надобности, а тут ты появилась.

— Да что я сделала вам? — горько заплакала Феано. — Чем я тех рабынь хуже?

— Тем, что умна и грамотна, — пояснила Креуса. — Тем, что письма моему мужу пишешь. Да такие, чтобы проверить, узнаю я о том или не узнаю. Опасна ты, хоть и не слишком хитра. Настоящая хитрость, она не видна, она прячется глубоко. Но все равно, мне проще тебя со скалы сбросить, чем рядом с собой терпеть. Знаешь, мне ведь все равно, с кем мой господин в походе развлекается, то дело обычное и даже полезное для здоровья мужского. Но мне не все равно, кто ему сыновей рожает и кто ему по ночам в ухо шепчет. Это ты понимаешь?

— Да, госпожа, — торопливо закивала Феано. — У меня уже есть сын, и он от царя рожден. Мне не нужно ничего.

— Врешь! — словно плетью стегнула Креуса. — Вот сейчас соврала, и за это вниз полетишь.

— Служить вам буду! — завизжала Феано, которая снова увидела камни у подножья маяка. — Верней собаки! Не губите, госпожа! Я ведь не сделала ничего!

— Не сделала, — кивнула Креуса, — но можешь сделать. А это одно и то же. Отпустите ее пока. Я с ней не закончила.

Феано вновь оказалась на земле и обняла ноги царицы, покрывая ее ступни поцелуями. Ее колотила крупная дрожь, которую она никак не могла унять. Она от ужаса потеряла всякую способность думать. В голове ее билась лишь одна мысль.