— А офицера я никакого не видел, — в голосе Лингера зазвучали извинительно-недоуменные нотки. — Да, их без барышни да служанки четверо, как ваша милость и говорили, но никого в мундире нет. Один, правда, по приметам-то похож — и чужак чужаком, и волосы черные, и усики тонкие, но без мундира. И еще у него шрам на лбу, вот так, — Лингер, не зная русской приметы не показывать на себе, провел указательным пальцем по лбу от левого виска к правому. — А про шрам ваша милость ничего не сказали.

— Шрам на лбу?! — чуть не одновременно выдали мы с Альбертом.

— Ну да, ваша милость, как будто ему чем острым прочертили, — Лингер нашего удивления явно не понимал. Ну, подумаешь, шрам на лбу? Бывает, что ж тут такого прямо уж удивительного?

Мы с графом ошалело переглянулись, а потом я до невозможности грязно выругался.

— Я чего-то не знаю? — недоуменно поглядывая то на меня, то на Альберта, спросил доктор Грубер, когда Лингер ушел. Пришлось нам с Альбертом рассказывать всю историю про Орманди — про его неумелые шуточки, про попытку натравить на меня уголовников, про двойной мензур, про исключение из братства и фактическое изгнание из Мюнхена. Альберт не забыл упомянуть и о вольностях венгра с уплатой членских взносов — видимо, для полноты картины.

— Дело осложняется, — озадаченно и недовольно заключил доктор. — Тем более, что этот Орманди — имперский рыцарь. Опять Империя, черт ее раздери! Или… — тут он на несколько секунд запнулся, — …или похищение баронессы — это его месть вам обоим?

Теперь пришлось задуматься нам с Альбертом. Не знаю, что там думал он, мне же представлялось, что похищение его кузины никакой местью ни ему, ни мне не является. Орманди, конечно, тот еще урод, но… Как-то уж слишком натянуто. Нет, что хотите со мной делайте, а похищение баронессы фон Майхоффен никакого отношения ко мне не имеет. Я уже собирался поделиться этим умозаключением с доктором и графом, как вдруг внезапно пришедшая в голову мысль заставила притормозить.

Ладно, — подумал я, — пусть похищение и не имеет отношения ко мне, но это же не значит, что я не имею отношения к нему, не так ли? Это как? — спросите вы. А вот так! Не были ли попытки Орманди сделать меня потерпевшим от нападения уголовников или жертвой «несчастного случая» продиктованы стремлением устранить некоего русского графа от участия в последующих поисках пропавшей кузины графа фон Шлиппенбаха? А что, очень и очень могло именно так и быть. Уж Орманди, зная о нашей с Альбертом дружбе, не составило бы труда предсказать, к кому именно обратится граф за помощью в таком случае…

Я вновь был уже готов потрясти коллег титанической мощью моего разума, как снова в последний момент остановился. Это что же получается, а? Кто-то настолько серьезно оценивает мои способности и возможности, что учитывает их в своих планах? И это уж точно не Орманди, у него на такое мозгов не хватило бы. Передать свои наблюдения куда-то на сторону — это он запросто, но придумал и спланировал всю комбинацию кто-то другой, поумнее. А с чего бы таинственному планировщику так высоко меня оценивать? Ответ лежал, как говорится, на поверхности, и совсем мне не нравился. Потому что для такой оценки нужно знать, на что я способен. Именно знать, а не предполагать и уж тем более не гадать — хоть на кофейной гуще, хоть на картах. А единственный в Мюнхене человек, который обладает такими знаниями в максимальном объеме и с наибольшей степенью достоверности — это господин профессор Вильгельм Левенгаупт.

Сам ли профессор поделился с кем-то сведениями о своем отмеченном ученике, или нет, это я еще выясню. Обязательно выясню. Нельзя такое оставлять просто так. Из-за моей отмеченности я и так четыре раз запросто мог расстаться с жизнью, и продолжение такой тенденции в мои планы на будущее никак не вписывалось. Но это потом. Сейчас надо решить проблему с Альбертовой кузиной. Решить проблему — это значит не только освободить юную баронессу, но и разобраться с причинами и возможными последствиями ее похищения…

Впрочем, соображениями о наиболее вероятной роли Эдмунда Орманди в этом запутанном деле я с Альбертом и доктором все-таки поделился. Как я и ожидал, оба с моей оценкой в общем и целом согласились, разве что Альберт сделал это более эмоционально, проехавшись по имперскому рыцарю в выражениях, далеких от того, что предписано этикетом, а доктор Грубер просто признал, что я, вероятнее всего, прав. Дальше обсуждение вопроса завязло в различных предположениях, допущениях и прочем словоблудии, но как-то незаметно подобрался вечер, и нашим вниманием завладели более приличествующие этому времени суток дела — ужин, мытье, отход ко сну.

Рано утром, едва мы успели умыться, побриться и позавтракать, по наши души явился сержант земельной стражи в голубом мундире и объявил, что господин ротмистр Бек наипочтительнейшим образом приглашает нас к себе и со всем уважением просит воспользоваться его приглашением как можно скорее. Мы благоразумно решили, что такую просьбу игнорировать было бы неправильно, и Альберт велел Герхарду запрягать лошадок. Дисциплинированный сержант имел, как я понял, приказ нас сопровождать, каковой со всем тщанием и исполнил, двигаясь верхом впереди нас.