«Бейль [Стендаль — Дж. Р.] часто говорил, что дело не в личности тирана, а в сущности тирании, что тиран может быть умным или глупым, добрым или злым <…> его пугают заговорами, ему льстят, его обманывают; полнятся тюрьмы, шепчутся малодушные лицемеры, и твердеет молчание, от которого готово остановиться сердце» [798] .

Только этого абзаца хватило одному американскому комментатору, чтобы сделать вывод: статья Эренбурга, «возможно, самый сильный приговор диктатуре коммунистической партии с того времени, как к власти пришел Сталин» [799] .

Эренбург писал «Уроки Стендаля», предвидя, что его враги вовсю на нее ополчатся. День спустя после того, как была поставлена последняя точка, он отправил письмо в Ленинград своей многолетней приятельнице Лизе Полонской, в котором писал: «Я борюсь, как могу, но трудно. На меня взъелись за статью о Цветаевой <…> Я долго сидел над двумя статьями. Сначала написал о французских импрессионистах, а вчера кончил большую статью о Стендале. Это, разумеется, не история, а все та же борьба» [800] .

И вновь, в который раз, развернулась кампания, оркестрованная Центральным Комитетом. Ортодоксальные критики бросились наносить ответные удары, ругая Эренбурга на страницах «Литературной газеты» и журнала «Знамя» за то, что он «воспроизводит большое количество ложных суждений о Стендале, пошлостей и глупостей» [801] . Но тут за него вступились его европейские друзья. Луи Арагон, поместив большой отрывок из статьи Эренбурга в коммунистическом еженедельнике «Леттр франсез», сопроводил его детальной и резкой отповедью советским критикам [802] . Как это часто бывало, Эренбург воспользовался дружбой с либерально настроенными коммунистами Запада, чтобы защитить свое положение в Москве.

Из русских писателей Эренбург выше всех ставил Чехова. В статье, опубликованной летом 1959 г. в «Новом мире», он в полную силу использовал свой эзопов дар, чтобы представить жизнь и творчество Чехова при царе так, чтобы они перекликались с проблемами послесталинского периода, в особенности с проблемой свободы самовыражения и официальным антисемитизмом. И когда Чехову приходилось соприкасаться с царской тиранией, и когда он столкнулся с враждебностью к евреям во Франции, он неизменно выражал свое негодование. «В глазах Чехова совесть была величайшим арбитром» — так определил Эренбург поведение Чехова. Не позабыл он также напомнить, что в 1903 г., когда царское самодержавие аннулировало избрание Максима Горького в Академию наук, Чехов сложил с себя звание академика. Статья Эренбурга, появившаяся через год после исключения Бориса Пастернака из Союза писателей за роман «Доктор Живаго», звучала язвительным напоминанием о том, как братья-писатели вели себя теперь.

Современник Золя, Чехов с пристальным интересом следил за делом Дрейфуса, и Эренбург в нескольких местах своей статьи с гордостью отмечал, с каким восхищением русский писатель оценивал мужество Золя. Хотя в пятидесятых годах Эренбургу было по сути невозможно говорить об антисемитизме, но и советским цензорам было в равной мере трудно запретить цитировать Чехова. Эренбург выражал свои воззрения через слова Чехова, приводя его взгляд на дело Дрейфуса: «…заварилась мало-помалу каша на почве антисемитизма, на почве, от которой пахнет бойней. Когда в нас что-нибудь неладно, мы ищем причины вне нас и скоро находим» [803] .

Многие годы читатели поддерживали Эренбурга страстными сочувственными письмами. (Те, кому он не нравился, писали, как правило, в ведущие журналы, в Центральный Комитет, прямо в «органы», рассчитывая изъять имя Эренбурга из анналов советской литературы). Теперь, с приближением преклонного возраста, когда его конфликты с режимом происходили все чаще и становились все острее, такая поддержка со стороны читателей помогала ему крепить нравственные силы и решимость.

Особенно радовало откровенное бесстрашие Эренбурга его друзей. Писательница Фрида Вигдорова, которую позднее назовут «первой диссиденткой», отправила ему 25 августа 1957 года следующее коротенькое письмецо: «Пользуюсь возможностью сказать Вам, что Вы написали блистательный очерк о Стендале. Огромное Вам за него спасибо. Он будоражит ум и сердце и заставляет думать об очень многом» [804] .

А вот другое письмо, написанное семь месяцев спустя Надеждой Мандельштам. Оно отражает не только внимание к литературным планам Эренбурга самой корреспондентки, но и широкий интерес в кругах московской интеллигенции к тому, над чем он работает и что в ближайшее время собирается публиковать.

«Дорогой Илья Григорьевич!

Очень хотелось бы тебя видеть. Рада тебе сказать, что я много слышу о тебе добрых и теплых слов. Знаешь, что самое главное? Спокойно работать. Мне бы, конечно, хотелось, чтобы это была книжка о поэзии. Я верю в нее. Любопытно, что всех интересует вопрос, о чем будет твоя следующая книга, и очень предполагают, что это будут либо стихи, либо книга о стихах.

Целую тебя крепко

Надя

Любочка, улыбнитесь — я вас целую» [805] .

И с Фридой Вигдоровой, и с Надеждой Мандельштам Эренбург поддерживал тесные отношения. Обе они пристально следили за публикуемыми им работами, часто писали ему, обращаясь в случае надобности за советом. Но самый поразительный отклик на то, что вышло из-под его пера в конце пятидесятых, пришел от дочери Сталина, Светланы Аллилуевой. Родившаяся в 1926 году, Светлана Аллилуева стала серьезным исследователем литературы и в тот период работала в Институте мировой литературы им. Горького в Москве. Когда в августе 1957 г. она прочитала статью Эренбурга о Стендале, ей захотелось ему написать. «Два дня я ходила с этой неотвязной мыслью», — признавалась она. В письме она говорит о своей любви к литературе, о том, каким чудом воспринимается ею и ее соучениками по университету «процесс оформления чувства и мысли в слова». Но, как явствует из ее письма, действительное положение вещей в советской интеллектуальной жизни вынуждает ее и ее товарищей скрывать свои мысли. «Но вот беда: у каждого из нас <…> есть десятки интересных мыслей об искусстве, но мы никогда их не произносим вслух в те моменты, когда нам представляется трибуна научной конференции и страницы журнала. Там мы пережевываем жвачку известных всем высушенных догм, и это не от нашего лицемерия, — подчеркивает она, — это какая-то болезнь века, и в этой двойственности даже никто не видит порока, это стало единственной формой мышления интеллигенции <…> Я не ломлюсь в открытую дверь, — поясняет она, — нет, я, к сожалению, декларирую все это перед глухой стеной». Статья Эренбурга о Стендале внушила Светлане уверенность, что она может быть откровенной с ним, что он поймет разочарованность молодого человека, который не может выразить свою любовь к литературе, не оглядываясь на строжайший контроль. А далее она делится с Эренбургом очень личными переживаниями, рассказывая о своем трагическом романе с Алексеем Каплером, заплатившим за любовь к ней годами концлагеря. Пишет Светлана и о своей любимой няне, деревенской женщине, прослужившей в семье Сталина тридцать лет. Няня уже умерла, и «похоронили ее <…> рядом с могилой нашей матери» (то есть с могилой Надежды Аллилуевой, второй жены Сталина, которая покончила с собой в 1932 году) на Новодевичьем кладбище. (Пройдет несколько лет, и в шестидесятых годах Светлана расскажет гораздо больше о своей семье в мемуарах, которые выйдут на Западе после ее нашумевшего бегства из Советского Союза в 1967 году). «Я написала Вам все это просто потому, что не могла не написать, — заканчивала она. — Извините меня, если это неинтересно. <…> Я очень признательна Вам за Вашу страстную любовь к искусству и за то, что Вы, один из немногих, умеете находить слова правды, произнося эти слова вслух и не прибегая к той двуличности, которая для нас всех — современных советских обывателей — интеллигентов — стала второй натурой» [806] .