Эренбург не оставил эту критику без ответа. В письме (от 5 апреля 1936 г.) к одному из руководителей партии А. С. Щербакову он напоминал советской бюрократии, что старается делать за рубежом: «Я не могу обойти молчанием вопрос о той „литературной политике“, которую я якобы провожу за границей, — писал он Щербакову. — В этой „политике“ я руководствуюсь общеполитическими резонами, а не моими личными литературными вкусами. Дело не в том, нравится ли мне Пастернак, Бабель, Шолохов и др., а в том, что может легче и верней привлечь к нам западноевропейскую интеллигенцию» [383] . Хотя Эренбург подвергался менее резким нападкам, чем многие другие, он счел необходимым поставить заслон дальнейшей критике. Либо ему разрешат выражать свои взгляды, настаивал он, либо он вообще перестанет выступать. Связывая свою деятельность с общественным мнением на Западе, Эренбург тем самым также демонстрировал, что он в состоянии манипулировать советскими бюрократами, которые, по всей видимости, побаивались задевать его, когда он опирался на интерес западной аудитории. Именно этот его политический талант сохранил ему жизнь при Сталине и оказался в высшей степени полезным десятилетия спустя при Хрущеве.

В феврале, в разгар сталинской кампании против формализма, Эренбург получил неожиданную возможность подтвердить свои наихудшие опасения: в Европу на два месяца приехал Бухарин. Прибыл он, сопровождаемый молодой беременной женой — остальные родственники, включая ее старика отца, остались в России, фактически заложниками, — как один из трех членов делегации, присланной, чтобы приобрести архивы немецкой социал-демократической партии, включавшие рукописи самого Маркса. Эти архивы были тайно вывезены из нацистской Германии и находились на хранении у историка Бориса Николаевского, меньшевика-эмигранта, с которым Бухарин вел переговоры о покупке. О парижских встречах с Бухариным Эренбург написал очень сдержанно, тщетно надеясь включить этот материал в издаваемую в 60-х годах книгу «Люди, годы, жизнь». Запомнилось ему, как однажды, когда они с Бухариным шли вдоль Сены, Бухарин вдруг разволновался: «„Нужно в „Лютецию“ [гостиница — Дж. Р.] — я должен написать Кобе“. Я спросил, о чем он хочет писать — ясно, что не о красоте старого Парижа и не о холстах Боннара, которые ему понравились. Он растерянно засмеялся: „В том-то и беда — не знаю о чем. А написать нужно. Коба любит получать письма“» [384] .

Бухарин вернулся в Москву в конце апреля. Четыре месяца спустя судьба его была решена. Сталин подготавливал первый большой «показательный процесс», на котором подсудимыми выступали ближайшие сподвижники Ленина — Григорий Зиновьев и Лев Каменев. Они уже находились под арестом и ранее дважды приговаривались к длительным срокам тюремного заключения. Суд над ними состоялся в августе 1936 года. Направляемые в своих показаниях сталинским главным прокурором Андреем Вышинским, подсудимые послушно признались в заговоре с целью убить Кирова и других вождей партии. В заговор якобы были вовлечены Бухарин, бывший председатель Совнаркома Алексей Рыков и бывший глава советских профсоюзов Михаил Томский, и на процессе было объявлено о начале следствия по делу об их преступлениях. На следующий день Томский покончил с собой, предпочтя таким образом избежать оскорблений и унижений, которым подверглись Зиновьев и Каменев, вскоре расстрелянные. Бухарин получил короткую передышку. Судебное расследование в отношении него было в сентябре прекращено и 7 ноября в годовщину Октябрьской революции он даже получил приглашение на трибуну Ленинского Мавзолея. Однако менее чем через месяц нападки в печати возобновились: Бухарина связывали с другими «врагами народа».

Тем временем в январе 1937 года начался второй печально знаменитый процесс. С рядом подсудимых, среди прочих с Юрием Пятаковым и Григорием Сокольниковым, Бухарин состоял в давней дружбе, с другим, Карлом Радеком, многие годы сотрудничал в газете «Известия». Обвиняемые в убийствах и шпионаже, подсудимые все как один давали очень странные показания, приписывая себе фантастические преступления против советского государства. Главными мишенями в их показаниях были Бухарин и Рыков; вскоре оба были арестованы.

Эренбург следил за этой трагедией издалека. Он был в безопасном месте — в Париже, но крушение, постигшее друга, повергло его в отчаяние — отчаяние, которое он выразил двумя годами позже, в 1938 году, после казни Бухарина: «Додумать не дай, — написал он. — <…> Не дай доглядеть <…> Не видеть, не вспомнить, что с нами в жизни случилось». Он молил об одном — о «точной, срочной работе», чтобы отвлечься. Его обязанности журналиста и политического деятеля были ясны. «Шла борьба с фашизмом, и я находился на поле боя». На защиту Бухарина он встать не мог. «Кто знает, как мы были одиноки в те годы! <…> Мы не могли признаться во многом даже близким, — писал Эренбург годы спустя. — Только порой особенно крепко сжимали руки друзей — мы ведь все были участниками великого заговора молчания» [385] . (Одних этих слов было достаточно, чтобы советский режим не простил его никогда).

В апреле 1936 года Эренбург две недели провел в Испании, где наблюдал политические стычки, которые всего через два месяца привели к гражданской войне. Вернувшись в Париж, он принялся за корреспонденции об общенациональных выборах, приведших к власти Леона Блюма и Народный фронт. Теперь и в Испании, и во Франции были левые правительства. Европой, казалось, владела решимость не допустить победы фашизма. В июле из России приехала погостить дочь Эренбурга, Ирина, и они с Любовью Михайловной отправились отдыхать в Бретань, а Эренбург остался в Париже заканчивать сборник «Вне перемирия» и писать репортажи о праздновании Дня взятия Бастилии (14 июля), на этот раз вылившиеся в миллионную демонстрацию парижан, из которых многие несли карикатурные изображения Гитлера и Муссолини. Наступило 18 июля, «душный летний вечер на улице Котантен» [386] . Эренбург сидел и писал. Была полночь. Он отложил рукопись и включил радио. То, что он услышал, ошеломило его: в Мадриде толпа штурмовала казармы, под Овиедо шли бои. Генерал Франсиско Франко и генерал Эмилио Мола подняли мятеж. В Испании началась гражданская война.

Впервые Эренбург попал в Испанию в 1926 году. Разъезжая по югу Франции, он «случайно» — надо же такому случиться! — проскочил «во двор с раскрытой калиткой», пересек границу и заглянул в испанский городок Сео де Урхель в шести милях южнее Андорры. Паспорта он никому не предъявлял и, как тогда написал, «радивость писателя и нерадивость пограничника заменили визу». В те годы Испанией правил генерал Мигель Примо де Ривера. За свой короткий набег Эренбург успел посмотреть несколько деревушек, пока местный жандарм не посоветовал ему убраться подобру-поздорову и «укротить несоответствующее международным отношениям любопытство» [387] .

Пять лет спустя военная диктатура рухнула. Не теряя времени, Эренбург обратился за визой, но пришлось ждать четыре месяца, прежде чем он получил разрешение на въезд в Испанию. На вокзале в Мадриде его задержали, и товарищ министра внутренних дел, восторгавшийся книгами Эренбурга, потребовал от него — «для безопасности» — список городов, которые он собирается посетить, и тут же учредил за ним негласный надзор. Отпущенный бдительным стражем порядка, Эренбург пустился в путешествие по Испании. С присущей ему энергией он колесил по всему полуострову, наведываясь в дальние деревеньки, куда добраться можно было лишь пешком или на осле [388] . Тогда же довелось ему увидеть в кортесах знаменитого писателя Мигеля де Унамуно, который произносил речь «против требований [испанских — Дж. Р.] национальных меньшинств». Унамуно, по мнению Эренбурга, был «прекрасный поэт, печальный философ и беспомощный политик» [389] . И вообще среди испанской интеллигенции слишком многим их эрудиция мешала правильно мыслить политически; таких людей с добрыми намерениями в испанском парламенте было через край.