Исаака Бабеля арестовали также в 1939 году, примерно за месяц до Мейерхольда. На жесточайшем допросе, длившемся без перерыва три дня и три ночи — знаменитом «конвейере» — Бабеля заставили оговорить Эренбурга: он якобы вовлек Бабеля в троцкистскую ячейку, членом которой состоял и Андре Мальро, служивший «связным» шпионом. Бабель был расстрелян 27 января 1940 года; Мейерхольд и Михаил Кольцов пятью днями позже. Всех троих судила сталинская пресловутая «тройка» — трибунал в составе трех человек — выносящая приговоры «врагам народа» на судебных разбирательствах, длившихся иногда не более нескольких минут. Возможно, НКВД (новое наименование ЧК — ГПУ) замышляла, «подрабатывая», постановку очередного «показательного процесса», на этот раз над видными деятелями советской культуры. Как бы там ни было, Бабеля, Мейерхольда и Кольцова судили и казнили, не предавая дела гласности, и много лет их семьям официально о расстреле не сообщалось. Эренбургу несказанно повезло, что он, когда его друзей сначала «взяли», а затем казнили, находился в Париже. Он знал, что они исчезли, но он не знал, как близок был от того, чтобы разделить их судьбу.

В июне Эренбург был уже в Испании. Военные действия развивались не в пользу республики. В апреле войскам Франко удалось перерезать полуостров на две части и блокировать прямой путь по суше из Барселоны на северном побережье в Мадрид и Валенсию на юге страны. Исход казался неизбежным, но это не остановило Эренбурга. После шести месяцев, проведенных в Москве, он не мог рассказывать о том, что переживал его собственный народ, зато он мог рассказывать о мужестве и страданиях испанцев. В июне он написал восемь статей и еще одну в июле. Эти статьи — вершина его деятельности в Испании; в них берущие за душу подробности, ирония, жгучий гнев и зоркая вера, что испанская война — лишь репетиция войны грядущей, много большей и много губительней.

В июле того же 1938 года Эренбург предпринял дерзкую авантюру, которую впоследствии назвал «затеей двадцатилетнего юноши» [442] . Зная, что французские баски провозят через границу контрабанду на занятую фашистами территорию, он как-то ночью отправился с контрабандистом в деревушку Вера де Бидасоа, где мог убедиться сам, в каком страхе живет под франкистами испанское население. Он пробыл там несколько часов, а на рассвете вернулся во Францию. В очерке, написанном для «Известий», Эренбург употребил образы, которые впоследствии применял для изображения сталинской эры: из осторожности муж говорит только с собственной женой; женщины оплакивают своих детей; жизнь лишена радости и смеха. Как ни невероятно это предположить, но он, возможно, подумывал о том, чтобы рассказать и о жизни в Москве [443] .

К осени Эренбургу пришлось делить свое время между Францией и Испанией. Как парижский корреспондент «Известий» он стал давать репортажи об усиленном маневрировании, которым ознаменовалась французская политическая жизнь 1938–1939 годов, когда Франция сначала пыталась умиротворить Гитлера, а затем оказалась перед лицом войны, которую тщетно надеялась избежать. С 11 октября 1938 года Эренбург стал подписывать свои короткие репортажи из Франции псевдонимом Поль Жослен. В последующие полгода статьи Эренбурга обличали крушение решимости Франции бороться с фашизмом после бесславного Мюнхенского соглашения от 30 сентября 1938 года, когда Англия и Франция согласились отдать Гитлеру Судеты. В то же самое время Эренбург отмечал рост антисемитизма во Франции, зараженной примером Гитлера. Сообщения о погромах в Германии — о которых Эренбург, не жалея красок, рассказывал своим советским читателям — во Франции обходили молчанием. Французские антисемиты устроили избиение евреев в Дижоне и Лилле. Нашлась провинциальная социалистическая газетка, заявившая, что не желает следовать Леону Блюму, то есть «защищать сотню тысяч судетских евреев» [444] . Французское общество терпело крах. Казалось, что только Советский Союз проявляет готовность противостоять Гитлеру. «С какой гордостью, — писал Эренбург в начале октября, — я сейчас думаю: я — советский гражданин. Нет народа, который больше любил бы мир, чем мой народ. Он знает, что такое родина, верность, честь» [445] .

Как нам понимать эту готовность Эренбурга к плоской затасканной риторике всего через несколько месяцев после расстрела Бухарина? К этому времени у него уже не было никаких иллюзий относительно истинного значения великой чистки. И в Испании, он знал, как Сталин скомпрометировал дело республики. Эренбург разрывался между верностью России и верностью друзьям, ненавистью к фашизму и стремлению выжить — и видел наступление великого зла, много большего, чем то, какое нес Сталин. На взгляд поверхностного наблюдателя, Эренбург казался твердолобым советским журналистом, пишущим об Испании, о европейском кризисе, как и положено безраздельно преданному сталинскому курсу сталинисту. Однако стихи его говорят об ином: ни на происходящее в мире, ни на собственную жизнь он не смотрел глазами отпетого циника. В его стихотворении «Додумать не дай, оборви…» выражено скрещение несовместимых сил, которое отметило весь его творческий путь.

Вернувшись во Францию, Эренбург выполнил то, что обещал Исааку Бабелю. Последний раз они виделись в мае 1938 года, во время приезда Эренбурга из Парижа в Москву. «Невыразимо грустным было наше расставание», — напишет он много лет спустя [447] . В том же году, несколько позже, Эренбург съездил в Брюссель, чтобы повидать сестру Бабеля, Мери Шапошникову. Польщенная посещением знаменитого писателя, Мери собрала у себя круг друзей послушать его рассказы о жизни в Москве, которую он изобразил в пылких оптимистических тонах. Только когда гости разошлись и они с Мери остались вдвоем, Эренбург заговорил откровенно: «Исаак велел передать тебе одно слово — schlecht» — что на идише значит «плохо» [448] .

За последним этапом испанской войны Эренбург следил из Парижа, отсылая сообщения, основанные на репортажах во французской, а часто и в итальянской печати. Еще 20 января 1939 года «Поль Жослен», цитируя профашистские источники, заявлял, что упорные бои впереди, но последние недели сопротивления не могли помешать неизбежному.

Эренбург находился в Париже, когда в конце января итальянские войска вошли в Барселону. Он бросился на франко-испанскую границу, где увидел лавину беженцев, ищущих убежища во Франции. Он разыскал своего друга Овадия Савича в Фигерасе — пока Эренбург был во Франции, Савич писал для «Известий» под псевдонимом Хосе Гарсия — они вместе присутствовали на последнем заседании кортесов.

Мадрид и Валенсия продержались еще месяц. К этому времени французское правительство, которое полагало, что с него хватит испанских дел, жаждало, чтобы республиканцы признали свое поражение. Этим настроениям во Франции посвящена самая горькая статья Эренбурга из всех написанных им за всю его журналистскую карьеру. Из Аржелеса, на юге Франции, он пишет о невыносимом положении испанских беженцев. Над ними, согнанными в концентрационные лагеря, испытывавшими недостаток в пище, в воде и медицинской помощи, нависла угроза насильственной высылки обратно в Испанию. С чувством стыда за Францию Эренбург сообщал о решении французского правительства передать Франко испанскую собственность и признать его режим законным.