Эренбург в эти дни не только писал для «Известий». В марте он телеграфировал в Союз писателей СССР, хлопоча о денежной субсидии, чтобы поддержать поэта Рафаэля Альберти и других испанских беженцев. Тогда же, чуть позднее, он разыскал во французском лагере для интернированных секретаря Савича, Габриэлу, и добился ее освобождения. В Париже он собирал вещевые посылки — одежду и обувь — для беженцев, скрывавшихся по жалким маленьким гостиничкам. Делу борьбы с фашизмом он отдавался целиком и полностью, только борьба эта оказалась много сложней — и политически, и нравственно, — чем он это себе представлял. Андре Жид и иже с ним не желали молчать о тирании в Советском Союзе. А демократии — Франция и Англия — старались поладить с Гитлером. «Мне кажется, что я задыхаюсь», — писал Эренбург в «Известиях» в марте 1939 года [449] .

Удар куда страшнее был еще впереди. Продолжая обсуждать возможное соглашение с Англией и Францией, Сталин тайно договаривался с Гитлером. К середине апреля искусство и искренность Эренбурга оказались «Известиям» не ко двору. С зарплаты его не сняли, но перестали печатать его статьи. (Только 26 июня 1941 года, после вторжения Гитлера на территорию Советского Союза, его имя снова появилось в «Известиях»), Несколько недель спустя старейший дипломат и нарком иностранных дел М. М. Литвинов был заменен В. М. Молотовым. Литвинов, еврей по национальности и ярый антифашист, не мог ведать советской дипломатией. И Эренбурга, по тем же причинам, пришлось до поры до времени «заморозить».

Для растущей, провидческой тревоги весьма характерен небольшой инцидент, случившейся в ту весну, когда Эренбург с Савичем и еще несколько человек сидели в кафе, и какой-то русский эмигрант стал рассказывать привидевшийся ему кошмарный сон: два чудовища, Сталин и Гитлер, заключали договор и делили между собой Европу. Савич рассмеялся, назвав этот сон несусветной чушью, а Эренбург очень рассердился. Сама мысль о таком сговоре настолько его разволновала, что, поднимаясь из-за стола, он опрокинул стул, на котором сидел. Ночной кошмар слишком близко соответствовал действительности [450] .

В середине мая большая группа испанцев и русских, включая Овадия Савича, отправлялась на советском теплоходе из Гавра в Москву; Эренбург оставался во Франции [451] . Он поехал в Гавр проводить Савича, но сам на отъезд еще не решился. Не только победа Франко, но и сталинские репрессии, под которые попали многие искренние антифашисты, глубоко травмировали Эренбурга. Это тоже было частью испанской трагедии. В конце мая Эренбург написал Савичу в Москву, что прочел книгу Артура Кестлера «Испанское завещание», в которой Кестлер показывал подрывную деятельность коммунистов и в душераздирающих подробностях рассказал о собственном тюремном заключении в Севилье, где он ожидал исполнения над собой смертного приговора, вынесенного ему фашистами. Книга, признавался Савичу Эренбург, произвела на него «страшное впечатление» и очень ему понравилась [452] . Один из давних знакомых Эренбурга, Роман Якобсон, видел его в Париже через несколько месяцев после подписания советско-германского пакта, когда Эренбург оказался изолированным от многих знакомых ему людей. «Эренбург был в очень желчном настроении, — вспоминал Якобсон в беседе с автором этой книги. — Он не понимал поведения Сталина. Когда речь зашла о репрессиях, которым подверглись те, кто воевал в Испании, все, что Эренбург мог сказать: „У Сталина свои счеты“» [453] .

Все вокруг него были подавлены, испытывая нравственное смятение и безнадежность. В Нью-Йорке покончил с собой друг Эренбурга — немецкий писатель Эрнст Толлер. «Приходя в посольство, я видел новые лица, — вспоминая те годы, писал Эренбург в своих мемуарах. — Все, кого я прежде знал <…> исчезли. Никто не осмеливался даже вспоминать эти фамилии» [454] .

Несколько летних недель Эренбург провел на юге Франции, гуляя в сельской глуши и гадая, что готовит завтрашний день. Писать прозу он бросил: ни в одном советском журнале не желали печатать его произведений, но он мог, по крайней мере, излить свою тревогу в стихах. Проблема верности — вот что лежало в основе его личного кризиса.

Сбывались его самые дурные предчувствия. Вернувшись в августе в Париж, он услышал по радио, что между нацистской Германией и Советским Союзом заключен пакт о ненападении. Пакт был подписан 23 августа 1939 года. А десять дней спустя немецкие войска вторглись в Польшу. Франция и Англия объявили Германии войну, а Советский Союз, связанный пактом и тайным соглашением, оккупировал прибалтийские страны и восточную половину Польши. Советский Союз был теперь союзником Гитлера.

Мир Эренбурга полностью перевернулся. Пакт был злом, которое он перенести не мог. Его поразила странная болезнь: нервный спазм сдавливал горло, не пропуская твердой пищи. Встретив Луи Арагона и Эльзу Триоле в доме общего знакомого, он поссорился с ними из-за пакта и ушел, что называется, хлопнув дверью [456] . Андре Мальро, совершенно потерявший душевное равновесие, нет-нет да забегал к Эренбургу, кричал на него и, уйдя, тут же возвращался, чтобы вновь излить свое возмущение. Другие друзья и знакомые почти перестали бывать в квартире на улице Котантен; изоляция и подавленное настроение Эренбурга усугублялись. «Как это вы заглянули ко мне? — накинулся он на одного знакомого. — Ведь я же — советский. Я предал Францию» [457] .

Болезнь длилась восемь месяцев. Он мог есть только жидкую пищу, питался травами, овощами, в особенности укропом. С августа 1939 до апреля 1940 года Эренбург потерял в весе почти двадцать килограммов. «Костюм на мне висел, и я напоминал пугало» [458] . Многие считали, что он близок к самоубийству [459] .

Тем временем в Москве длительное пребывание Эренбурга во Франции воспринималось как протест. Поползли слухи, что он не намерен возвращаться. Эренбург по-прежнему сохранял права на дачу в Переделкине. И вот весною 1940 года писатель Валентин Катаев обратился в заявлением в Литературный фонд (организацию при Союзе писателей) о разрешении занять дом Эренбурга. Катаев открыто объявлял Эренбурга невозвращенцем, который, порвав с Советским Союзом, собирается остаться во Франции навсегда. 4 мая 1940 года Правление Литфонда постановило передать «временно» дачу Эренбурга Катаеву «на том условии, что он немедленно ее освободит, в случае если тов. Эренбург вернется» (Катаев дачу так и не освободил). Месяц спустя Ирина Эренбург послала в Литфонд телеграмму, заверяя его членов, что отец в ближайшее время возвращается, и указывая, что только Президиум секретариата Союза писателей вправе передать дачу Катаеву [460] . Ответа не последовало. Это был критический момент для Ирины Эренбург; если бы ее отец и впрямь предпочел остаться за границей, ее судьба была бы решена. На нее уже обрушились угрожающие письма и анонимные телефонные звонки. И хотя она была уверена, что отец вернется, решение Литфонда как бы подтверждало сомнения на этот счет многих из ее окружавших, включая и власть предержащих.