Второй съезд писателей по сравнению с предшествующим выглядел бледным. Двадцать лет, прошедшие между двумя съездами, были ужасны. Выступавшие помянули тех, кто пал в боях — в том числе и зятя Эренбурга, Бориса Лапина, но имена собратьев по перу — таких как Исаак Бабель, Тициан Табидзе, Борис Пильняк, Осип Мандельштам, — исчезнувших из жизни при Сталине, никто не назвал. Двадцать лет назад Колонный зал украшали портреты литературных исполинов; теперь на стенах Кремлевского дворца, где открылся съезд, лежали невидимые тени обреченных на молчание жертв.

Режим чувствовал себя неуверенно, не зная, как славить советскую литературу и в то же время сохранять над ней полный контроль. Съезд дважды откладывали. Все же появились и проблески надежды: от Ленинграда в числе делегатов была Анна Ахматова, от Москвы — Борис Пастернак. Ни она, ни он на съезде не выступали. Пастернак, который на съезде 1934 года являлся видной фигурой, теперь был упомянут лишь один раз — среди двадцати крупных переводчиков. Иностранные писатели, прибывшие на съезд — такие, как Пабло Неруда, Жоржи Амаду, Анна Зегерс и Луи Арагон (все близкие друзья Эренбурга), — в дискуссиях не участвовали; они ограничились положенными по церемониалу приветствиями, предпочитая держаться над схваткой.

Хотя Второй съезд не украшали театральные эпизоды и помпезность, свойственная его предшественнику, заседания оживлялись трениями и взаимными упреками, столь характерными для периода «оттепели». В своем трехчасовом докладе о советской литературе Алексей Сурков (вскоре он заменит Александра Фадеева на посту первого секретаря Союза писателей, а в 1958 г. возглавит кампанию за исключение Пастернака) поздравил Эренбурга с его статьями военной поры и привел в пример как писателя, преодолевшего буржуазную развлекательность «Любви Жанны Ней» и созревшего до пролетарской мощи «Дня второго». А затем, словно по чьей-то команде, Сурков прошелся по «Оттепели» и даже расписался под сталинской кампанией против «космополитизма». «Наша общественность в 1949–1950 годах, — заявил он, — со всей резкостью выступила против этого вредоносного „течения“, разоблачив перед обществом чуждую и враждебную его сущность» [751] . После того как Шолохов, а теперь и Сурков занялись явными антисемитскими выпадами, Эренбург, по крайней мере, знал, кто его враги.

Единственная возможность выступить предоставилась Эренбургу на третий день съезда. Делегаты тепло его приветствовали, но в его речи прозвучало демонстративное нежелание принять высказанную в его адрес критику. С первых слов он открыто высмеял своих коллег. «В Союзе писателей имеется секция детской литературы, — начал свое выступление Эренбург, — которая дала детям много хороших книг. Но порой, читая в журнале роман, где с первой страницы автор докучливо поучает читателя, думаешь — не пора ли открыть в Союзе писателей секцию литературы для взрослых?» Далее Эренбург перешел к защите «Оттепели» и права каждого на личное счастье. Говоря о критике, Эренбург использовал образы, которые не раз употреблял в прошлом, спрашивая: «Почему тон некоторых критических статей все еще напоминает порой обвинительное заключение?». В конце своей речи Эренбург напомнил делегатам — в первый и единственный раз за все заседание съезда — о судьбе, которая была для советского писателя гораздо страшнее, чем обрушивавшаяся на него критика. «Один из руководителей Союза писателей, резонно говоря о значении „средних писателей“, сказал, что без молока не получишь сливок, — заявил Эренбург. — Продолжив это несколько неудачное сравнение, можно сказать, что без коров не получишь молока. Полезно об этом помнить» [752] .

Четыре дня спустя — съезд длился двенадцать дней — Михаил Шолохов, не в силах сдержать ненависть к Эренбургу, повторил оскорбительное заявление, будто Симонов умышленно не дал ему заклеймить «Оттепель», а тем самым «спас Эренбурга от резкой критики» [753] . И тут Шолохов утратил свою неприкосновенность. Даже литературные генералы согласились, что он слишком далеко зашел. И, действительно, почти все последующие ораторы публично его укоряли. Получилась нелепость: сначала сделали Эренбурга мишенью для критики, потом упрекали тех, кто его критиковал. Эренбург, понаблюдав абсурдное поведение устроителей съезда, чья бестолковость только усилила его позиции и подняла его авторитет, утешился и успокоился.

В 1954 г. начался огромный процесс по освобождению сталинских узников и реабилитации жертв. В течение последующих пяти лет, благодаря Хрущеву, не менее четырнадцати миллионов заключенных вернулись к своим семьям из тюрем, исправительно-трудовых лагерей и ссылок. Многие родственники репрессированных и сами бывшие узники обращались к Эренбургу за помощью. Так, во время Съезда писателей к нему подошла Анна Ахматова с просьбой похлопотать за ее сына Льва Гумилева, который все еще, спустя два года после смерти Сталина, находился в лагере. Эренбург написал прямо Н. С. Хрущеву, но ответа не удостоился, что «принял за знак неприязни к собственной особе» [754] . Тем не менее, ходатайство Эренбурга привлекло внимание к делу Льва Гумилева. В мае 1956 года, после знаменитой речи Хрущева, изобличавшей Сталина и подстегнувшей процесс освобождения ссыльных и заключенных, Льва Гумилева освободили.

Немногие уцелевшие после погрома еврейских писателей также искали поддержки у Эренбурга. Вдова Переца Маркиша, Эстер Маркиш, добиваясь разрешения вернуться в Москву, пришла к Эренбургу за помощью. Он написал необходимые прошения и дал советы по части обращения с советскими чиновниками. После посмертной реабилитации Соломона Михоэлса помощь Эренбурга понадобилась также его дочерям Нине и Наталье Вовси-Михоэлс. Без соответствующих справок Нину не принимали в университет. У нее не было диплома, а все преподаватели театральной студии ее отца, которые могли удостоверить, что она в ней училась, сидели по лагерям и тюрьмам. Эренбург обратился в Центральный Комитет, и вскоре, после получения нужной справки, Нина смогла продолжить занятия, чтобы закончить свое образование.

Помогать тем, кто уцелел, оказалось не всегда так же просто, как обращаться с ходатайствами к советскому чиновничеству. Примером сложного в нравственном плане положения Эренбурга могут служить его отношения с семьей Бабеля.

Эренбург всегда считал Бабеля одним из своих ближайших друзей. Первая жена Бабеля, Евгения Борисовна Гронфайн, останавливалась у Эренбургов, когда впервые в 1925 г. приехала в Париж, еще до знакомства Ильи Григорьевича с Бабелем. В последующие десять лет Бабель имел возможность несколько раз побывать у жены, жившей в Париже. В 1929 г. там у них родилась дочь, Наталья. Когда в 1935 году Бабель приехал в Париж на Конгресс в защиту культуры, он всячески убеждал Евгению Борисовну вернуться с ним в Москву, но она отказалась. Бабель тогда уже жил в Москве с другой женщиной — Антониной Николаевной Пирожковой, она была инженером и работала на строительстве Московского метрополитена. После возвращения в Советский Союз Бабель вступил в гражданский брак с Антониной Николаевной, от которой у него была дочь, Лидия. Радоваться счастью со второй своей семьей Бабелю пришлось недолго. В 1939 г. он был арестован и в следующем году расстрелян. После его исчезновения из жизни только секретарь Эренбурга, Валентина Мильман, передавала Антонине Николаевне деньги; все остальные ее избегали. После Второй мировой войны Эренбург дважды встречался в Париже с первой женой Бабеля, Евгенией Борисовной. Первый раз в 1946 г., находясь в Париже, он, по словам Натальи Бабель, явился к матери с вестью, что Бабель жив и всю войну отбывал ссылку, находясь под домашним арестом, недалеко от Москвы. Если эта версия того, что сказал Эренбург, верна, лгал ли он по собственному почину, или получил указание свыше пустить ложный слух, выяснить невозможно. Так или иначе, но вскоре Евгения Борисовна узнала из другого источника, что Исаака Бабеля нет в живых.