Гитлер и Сталин оба были беспощадно жестоки, но в тридцатых годах Гитлер угрожал стабильности и миру на европейском континенте; Сталин не стремился к военным захватам за счет своих европейских соседей. Его министр иностранных дел, М. М. Литвинов, выступал за коллективную безопасность, тщетно пытаясь сколотить союз западноевропейских демократий, чтобы предварить агрессию со стороны Германии.

Для Эренбурга, как и для массы других европейских интеллигентов, военная угроза нацизма перевешивала любые возражения, возникавшие против сталинского режима в самой России. Правда, многим ученым и писателям, ненавидевшим фашизм — как например, Ромену Роллану, — сотрудничество с коммунистами внушало опасения, оставаясь проблемой, которая нависала над антифашистским движением вплоть до 1939 года, когда Гитлер и Сталин заключили пакт. Но в начале тридцатых годов усиление фашистских режимов в Японии и Германии толкало антифашистскую интеллигенцию к тесным контактам с коммунистами и заставляло молчать о том, что творится внутри Советского Союза [345] .

Иметь на Западе красноречивых апологетов — в особенности такого общественного веса как Ромен Роллан, Андре Жид и Андре Мальро — служило целям Сталина. Их расположение к Советскому Союзу помогало морочить международное общественное мнение и отвлекать внимание от деспотизма сталинского режима. Только диву даешься, читая полвека спустя высказывания этих утонченных интеллектуалов о жизни в Советском Союзе. В октябре 1934 года Андре Жид возглашал в Париже: «Что для нас останется утопией, вскоре станет действительностью в СССР» [346] .

Вскоре события во Франции заставили враждующие левые партии кооперироваться. Мятеж правых сил 6 февраля 1934 года напугал и либерально настроенных и левых рабочих, и интеллигенцию. Социалисты и коммунисты отложили раздоры до лучших времен. Даже Сталин начал пересматривать свои политические ходы. К 1935 году Коммунистический интернационал, более известный как Коминтерн, кремлевское орудие для руководства иноземными коммунистами, принял политику «народного фронта», выступая против фашизма вместе с социалистическими партиями. Вопреки первоначальному намерению Сталина, Эренбургу не предложили возглавить МОРП; он, скорее всего, даже не знал, что у Сталина некогда мелькнула такая мысль. Теперь, в декабре 1934 года, на это место предпочли поставить французского писателя-коммуниста Анри Барбюса, а штаб МОРП’а перевести в Париж. На первый взгляд, выбор был сделан удачно. Барбюс приобрел известность в Первую мировую войну, опубликовав роман «Огонь» — о пехотном взводе французских солдат, испытывающих все невзгоды окопной войны; книга удостоилась Гонкуровской премии. К тому же Барбюс был ярым пацифистом и в начале тридцатых годов вместе с Роменом Ролланом принимал активное участие в организации в Амстердаме и Париже грандиозных конференций против фашизма и войны.

В своих мемуарах Эренбург пишет о Барбюсе вполне уважительно, но на самом деле эта кандидатура внушала ему сомнения. Барбюс был чересчур одержимым коммунистом и слишком стар (в 1935 году ему исполнилось шестьдесят два года), чтобы привлечь более молодых, более талантливых писателей — как, скажем, Мальро — или более влиятельных, независимых, как Олдос Хаксли и Э. М. Форстер. Эренбург написал Михаилу Кольцову, своей главной «связи» с Москвой, письмо, в котором не скрывал опасений по части тех методов, какими Барбюс станет руководить МОРП’ом. Он зашел даже так далеко, что пытаясь развенчать Барбюса, намекнул: Барбюс хвастает личной поддержкой Сталина — проступок, каких Сталин не терпел [347] . Но Барбюс собирался опубликовать во Франции биографию Сталина, раздутую пропаганду, а это обеспечивало ему дружбу Кремля и, без сомнения, делало его в высшей степени «подходящим» для главы МОРП’а. Попытка Эренбурга развенчать Барбюса осталась, по всей очевидности, без внимания; работа же по подготовке Конгресса продолжалась.

Международный конгресс писателей в защиту культуры открылся в Париже в июне 1935 года. Эренбург был одним из главных его организаторов вместе с Андре Жидом и Андре Мальро, а также коммунистами — такими, как Ж.-Р. Блок — и солидным романистом Андре Шамсоном, правой рукой Эдуарда Даладье, лидера радикальных социалистов. Ни помещения, ни секретарей не было. Собирались чаще всего у Эренбурга. Машинистки работали на квартире Андре Жида. Организаторы сами, не жалея времени и усилий, созывали писателей со всего мира.

Политическая атмосфера 1935 года способствовала проведению конгресса. Как и следовало ожидать, французскую делегацию возглавили Мальро, Барбюс и Луи Арагон, к которым присоединился основатель дадаизма Тристан Тцара и сюрреалист Рене Кревель. От британцев прибыла весьма внушительная группа, включавшая романистов Олдоса Хаксли и Э. М. Форстера. Присутствовали и немецкие писатели-эмигранты Генрих Манн, Бертольд Брехт, Эрнст Толлер, Анна Зегерс.

За несколько дней до открытия конгресса произошли два события, определившие его политическую повестку и нанесшие удар по взаимному доверию его организаторов. 16 июня Андре Мальро дали знать, что Максим Горький приехать не сможет. Мальро был вне себя. Горького ждали. Создавалось впечатление, что Москва «дурачит» организаторов [348] . Конгресс должен был продемонстрировать солидарность с Советским Союзом, а Сталин посылал делегацию, состоящую из писателей, которых на Западе мало кто, если вообще кто-нибудь, знал. За исключением Эренбурга, журналиста Михаила Кольцова и прозаика Алексея Толстого, делегация состояла преимущественно из чиновников от литературы — посредственностей, которых никак нельзя было поставить на одну доску с Мальро и Э. М. Форстером. Горький, возможно, и впрямь был очень болен и не мог путешествовать — в следующем году он умер, однако не кто иной как Сталин набрал или, по крайней мере, одобрил подобный состав делегации, так что вполне возможно, Сталин решил не выпускать Горького за границу.

Мальро немедленно связался с Эренбургом и Густавом Реглером. Посоветовавшись, они решили побудить Жида посетить Советское посольство и потребовать включить в делегацию дополнительно Бориса Пастернака и Исаака Бабеля. Андре Жид с таким планом действий согласился. «Таков был наш вклад, — иронизировал впоследствии Реглер, — в потемкинскую деревню, которую мы старались построить для просоветски настроенного Запада» [349] . У Эренбурга на уме была и другая цель: он хотел не только укрепить престиж Советского Союза, но и помочь своим старым друзьям. Появление на конгрессе Пастернака и Бабеля показало бы их популярность на Западе, что помогло бы защитить их в Москве [350] . Кремль принял предложенное добавление, послав Пастернака и Бабеля в Париж; для обоих эта поездка оказалась последней за пределы Советского Союза.

Со вторым кризисом дело обстояло хуже. На той же неделе писатель Андре Бретон столкнулся с Эренбургом в табачной лавке на Монпарнасе. Бретон был признанным вождем сюрреалистов, завзятых экспериментаторов, которые считали, что «социалистический реализм» означает цензуру и подчинение властям. Бретон не желал закрывать глаза на методы сталинского полицейского государства и безбоязненно высказывал свое сочувствие изгнанному из СССР Льву Троцкому. Это вело к расколу между ортодоксальными коммунистами и сюрреалистами, создавая напряженность во французских литературных кругах; и советская пресса не могла не нападать на сюрреалистов. Двумя годами ранее в статье, опубликованной в «Литературной газете» в июне 1933 года, Эренбург, говоря о сюрреалистах, поносил их самыми зазорными словами, какие только мог сыскать, называя «фанатиками безделья» с программой «онанизм, педерастия, фетишизм, эксгибиционизм, даже скотоложество» [351] . Эта злая статья (переведенная на французский язык и напечатанная в Париже в 1934 г.) разверзла брешь между сюрреалистами и коммунистами еще шире. Бретон прочитал статью Эренбурга и искал случая с ним поквитаться. Встретив его в табачной лавке, он, не в силах сдержаться, стал кричать на него и ударил по щеке. Эренбург пришел в ярость и тут же заявил, что Бретон, оскорбивший делегата Международного конгресса писателей, будет лишен права в нем участвовать.