Шрифт:
— Знаю.
Финли. Этель. Джейми. Барб.
— Я так устала от прощаний, — тихо сказала Фрэнки и зажмурилась, чтобы не заплакать. Слезы тут не помогут. Все — значит, все. — За Джейми, — снова сказала она скорее себе, чем Барб, и потянулась за бутылкой джина.
30 сентября 1967 г.
Я не знаю, что и сказать, но если ни с кем не поделюсь, то только продолжу себя обманывать. Джейми больше нет.
Мне сложно дышать от осознания, что я его потеряла. Хочется верить, что он выживет и вернется домой к семье, но это почти невозможно. Его раны… ты и сама прекрасно знаешь, как это бывает. К сожалению, я тоже. Боже, как я устала терять людей.
После его ранения прошло уже три дня, но я даже с кровати встаю с трудом. Я не плачу, меня не тошнит. Я просто… оцепенела. Горе разрывает меня на части.
Знаю, что ты скажешь. Я нужна в операционной. Так же говорит Барб. Я правда пытаюсь погрузиться в работу. Но идти в операционную, зная, что его там не будет, невыносимо. Я потянусь к нему, случайно окликну, но ответит кто-то другой.
Ты говорила, что после потери брата я стала сильнее. Но Джейми даже не был моим. Я все думаю о его жене и сыне. Мне бы хотелось написать им, спросить, вдруг он все-таки жив, но это будет неправильно. Мне там не место. Ведь он бы связался со мной, если бы мог, да? Или нет… Как я и сказала, он никогда не был моим.
Я скучаю по тебе, девочка. Мне бы сейчас пригодилась твоя стойкость. Я бы с удовольствием послушала твои рассказы о лошадях и даже очередную лекцию об истинном значении слова «барбекю».
Надеюсь, в обычной жизни все спокойно.
С любовью, Ф.9 октября 1967 г.
У меня разрывается сердце. Я все думаю о Джейми, его сыне, жене и всех тех людях, которых он мог бы спасти.
Чертова война. Я помню, что чувствовала, когда потеряла Джорджи. Вряд ли есть слова, способные описать это горе. Но ты знаешь, что я скажу. Это Вьетнам.
Ты встречаешь людей, вы привыкаете друг к другу, становитесь ближе, а потом некоторые из любимых умирают. Все уходят, так или иначе. Нельзя просто забрать их с собой. Времени нет, а воспоминания слишком тяжелы. Но помни, часть его всегда будет только твоей, а еще у тебя есть то время, что вы провели вместе. Молись за него. В любом случае, Фрэнк, для тебя он ушел, и ты это знаешь. Ты сама сказала: он никогда не был твоим, как бы сильно ты его ни любила.
Ну а пока не сдавайся и продолжай работать.
С любовью и миром, твоя подруга
Э.
13 октября 1967 г.
Сегодня так жарко, что на полу барака можно жарить мясо, честное слово. Пот застилает глаза.
Спасибо тебе за письмо о Джейми.
Ты права. Как всегда, ты права.
Я о нем думаю. Все время вспоминаю, прокручиваю в голове тот выбор, который мы оба сделали. К счастью, на этой неделе в Тридцать шестом тихо. Но, может, в этом и проблема. Слишком много времени для раздумий.
Думаю, мне очень повезло встретить его и у него учиться. Вьетнам преподает много уроков, даже слишком много, но этот, без сомнения, таков: жизнь коротка. Не уверена, что раньше я и правда это понимала.
Но сейчас я точно это знаю.
Спасибо, что была рядом, даже находясь за полмира от меня. И я бы очень хотела получить еще хоть парочку твоих фотографий. Скучаю.
Очень люблю, Ф.Фрэнки отложила ручку, глотнула теплой газировки, сложила тонкий листок голубой почтовой бумаги и убрала письмо в тумбочку. Там лежала целая стопка писем из дома, которые Фрэнки иногда перечитывала.
Нужно написать родителям. Она не писала им уже несколько дней — нечем было расцветить рассказ о здешней жизни.
Она могла бы написать, что у нее все хорошо, ведь именно это они хотели услышать. По правде говоря, это хотела услышать мама. Чего хотел отец, Фрэнки понятия не имела. Он не написал ей ни одного письма.
Из писем матери она поняла, что в большом мире все только и обсуждают музыку, хиппи и так называемое «Лето любви». В «Звездах и полосах» о таком даже не писали. Это считалось чем-то непристойным. Впрочем, о том, что солдаты здесь гибли целыми ротами, в газете тоже не было ни строчки.
Она прислонилась к стене и закрыла глаза в надежде заснуть. Во сне ей хотелось увидеть Джейми — воспоминания приносили ей какое-то болезненное утешение, — но сегодня она думала об отъезде Барб.
Как она выживет здесь без лучшей подруги?
Стук в дверь выдернул ее из дремоты.
— Войдите.
Дверь открылась. На пороге стоял рядовой, кадык на его шее нервно подергивался.
— Лейтенант Макграт?
— Да.
— Майор Голдштейн хочет вас видеть.
— Когда?
— Сейчас.
Фрэнки кивнула, медленно встала и обулась.
В административном корпусе она постучала в кабинет главной медсестры и, услышав неразборчивое «Войдите», открыла дверь.
Майор подняла взгляд. Плечи ее были устало опущены, под глазами темнели мешки.
— Вы в порядке, майор? — спросила Фрэнки.
— Тяжелый день, — сказала майор.
Фрэнки знала, что майор никогда не поделится с ней подробностями. Майор Голдштейн была человеком старой закалки. Субординация превыше всего. О панибратстве не могло быть и речи. Ей должно быть чертовски одиноко жить в мире, где женщин и так почти нет, а те, что есть, младше и ниже по званию. Мужчины ее звания, конечно, считали себя важнее.
— Вас переводят в Семьдесят первый эвакогоспиталь.
У Фрэнки скрутило живот.
— В Плейку?
— Да. На границе с Камбоджей. Центральное нагорье. Непроходимые джунгли. — Она секунду подумала и добавила: — Ожесточенные бои.
— Знаю.
Майор Голдштейн тяжело вздохнула.
— Потерять вас — полнейший провал с моей стороны. Но приказ есть приказ, придется заменить вас каким-нибудь новичком. Вы чертовски хорошая медсестра. — Она снова вздохнула. — Именно поэтому мы вас и теряем. Но такова солдатская участь. Убедитесь, что в завещании все верно. И напишите родителям милое письмецо.