Шрифт:
Вид у нее, однако, был совершенно ошеломленный.
…Прими же, мать миров неизмеримых, Мой строгий гимн; моя любовь была Верна тебе всегда, и созерцал Я тень твою, тьму мрачную, в которой Ты шествуешь, а сердце заглянуло В глубь тайн твоих глубоких; я ложился И в склеп, и в гроб, где дань твою хранит Смерть черная; так жаждал я постичь Тебя, что мнил: быть может, утолит Посланец твой, дух одинокий, жажду Мою, поведать принужденный силой, Кто мы такие… [7]7
Перевод В. Микушевича.
Надеясь успокоить ее после нервной встряски, Виктор читал вслух перевод из «Аластора». В какой-то момент он увидел, что глаза гостьи закрыты, и прервал чтение. Она тотчас же настороженно уставилась на Виктора.
— Как вы себя чувствуете?
— Голова кружится… Нет, не беспокойтесь, это не от сотрясения, — она даже чуть-чуть улыбнулась, а затем снова прикрыла глаза, — просто тут все очень… странно.
— Отчего же? — спросил Виктор, откладывая книгу.
— Ночевать в таком… диком месте, в неустроенной… берлоге, простите. И столько книг. Большая часть ведь запрещенные, да?
Виктор пожал плечами.
— Никогда не мог понять, отчего книги могут запрещать. Впрочем, не будем об этом. Я, кажется, так и не спросил, как вас зовут? Я прозываюсь Виктором.
— Сесиль, — ответила женщина.
— Какое интересное имя… Не думал, что услышу его в наших краях.
— Мой отец был канадец.
— Понимаю.
— Но я его не помню. Он бросил нас с матерью, когда мне не было еще и трех лет. После этого мы вернулись сюда, — сказала Сесиль.
Виктор покивал, выдержал небольшую паузу и сказал:
— Сесиль, надеюсь, вы не слишком оскорбитесь, если я попрошу вас никому не рассказывать про это место. На свете осталось не так много вещей, которые были бы мне дороже этой, как вы выразились, берлоги. Если вы понимаете, о чем я.
— Конечно, — глядя в пол ответила Сесиль. — Я вам обязана. Никто не узнает.
— Вот и хорошо, — сказал Виктор. И, помолчав, продолжил: — Я, видите ли, немного еще помню прежние времена. До пожаров. И с чистым небом — хоть иногда… Вероятно, и вы еще их помните. Вот эта, так сказать, берлога — последний мой мостик… туда. Увы, желающих сжечь и его — немало. И лишь потому, что… как тут говорят? — «Ибо нечего тут».
— Я слышала это в другой форме, — с усмешкой сказала Бержер.
— Наверняка слышали. Но я не позволяю себе выражаться при дамах.
— Вы вообще разговариваете как… как экзилит, — сказала Сесиль.
— В самом деле? Хм, когда-то в этом не было ничего предосудительного. Или — вам это неприятно?
— У нас в корпорации так не положено. Но… Читайте, пожалуйста, дальше, это… красиво.
— Извольте, — улыбнувшись, ответил Виктор и снова взял книгу в руки…
В тот беззвучный час, Когда ночная тишь звучит зловеще, Я, как алхимик скорбно-вдохновенный, Надежду смутную предпочитал Бесценной жизни; смешивал я ужас Речей и взоров пристальных с невинной Любовью, чтоб слезам невероятным И поцелуям уступила ночь, С тобой в ладу тебя мне выдавая; И несмотря на то, что никогда Своей святыни ты не обнажала, Немало грез предутренних во мне Забрезжило, и помыслы дневные Светились, чтобы в нынешнем сиянье, Как лира, позабытая в кумирне Неведомой или в пустынной крипте, Я ждал, когда струну мою дыханьем Пробудишь ты, Великая Праматерь, И зазвучу я, чуткий, ветру вторя И трепету дерев, и океану, И голосу живых существ, и пенью Ночей и дней, и трепетному сердцу…Виктор умолк и взглянул на Сесиль. На этот раз она точно спала — все так же сидя, прислонившись к полкам.
Кто она такая? На ее плаще, который сейчас, основательно отстиранный Мартой, сох в передней, были те же нашивки, что носили Антон и Наталия. В остальном она была в гражданской одежде — черных брюках и черном же свитере. Старший менеджер? Автомобили полагаются только высокопоставленным управленцам…
Несколько мгновений Виктор рассматривал ее лицо.
Красивое? Если считать стандартом красоты смазливость блондинок с обложек, то нет. Овальное лицо, обрамленное каштановыми кудрями — для того, чтобы наложить бинт, ей пришлось распустить волосы, собранные прежде в плотный пучок на затылке. Высокий, немного выпуклый лоб, сейчас скрытый повязкой, слегка курносый нос, выступающие скулы и при этом крупный, грубовато очерченный подбородок, — лицо человека, от природы сильного и сознающего сполна свою силу. От всего ее облика веяло суровостью богини из античного пантеона. Гера? Может быть, но скорее — кто-то еще более древний… Никта? Да, пожалуй.
Сейчас вочеловечившаяся богиня ночи, видимо, пребывала уже в полной власти своего сына Гипноса, который увел ее в такие глубины, что она даже не проснулась, когда Виктор бережно переложил ее на матрац и укрыл одеялом.
Ну вот, а теперь можно пойти покурить. И тоже, пожалуй, укладываться.
29 апреля, 5:59. Виктор В
Этот день будет таким же, как и все остальные. Пусть и начнется необычно. Рано-рано утром он отодвинет засов в подъезде, и они вдвоем выскользнут в сырой и мглистый рассвет. Он поведет ее невообразимыми закоулками, а у нее снова будет кружиться голова — слишком чуждым, сюрреалистичным покажется ей проступающий в утренних сумерках пейзаж.
Для нее станет открытием, что патрулей Службы общего контроля нужно сторониться. Что в утренние часы патрульные ничуть не менее опасны, чем те, кто напал на нее ночью.
Но вот уже — транспортная магистраль, и совсем ранний автобус, и арка Дома милосердия имени св. Антония. Милосердие, увы, закончится на статуе самого святого у парадного подъезда: сонная кастелянша в приемном покое разразится руганью, едва увидев вошедших и повязку на ее голове, и ему придется выдать пару цветистых фраз, чтобы пресечь поток словесных помоев и заставить медсестру отправиться на поиски врача. Врач будет куда деликатней. Препоручив ему свою незнакомку, Виктор исчезнет в уличном тумане.