Какой отвратительный запах.

— Моя очередь.

Вернер взял у меня топор. Широко расставил ноги, крепко уперся ими в снег. Плавно развернулся — было видно, что он проделывал это тысячу раз. Поднял топор. Лезвие зловеще сверкнуло. Потом завопил во все горло.

И ударил.

Еще.

И еще.

Дерево рухнуло, подняв сверкающий вихрь снега. Щепка, острая как бритва, не иначе как последнее оружие обреченной ели, просвистела в нескольких миллиметрах от моего уха.

Снег улегся. Альпийская галка издала свой зловещий крик. И снова наступил покой.

Я взглянул на Вернера. Он весь вспотел, глаза горели яростью и злобой.

Я вогнал лезвие топора в упавший ствол. Вынул пачку сигарет.

— Хочешь?

Вернер помотал головой:

— До смерти хочется курить, но в таком состоянии недолго и до инфаркта. Может, вообще пора бросать.

— Ага, — кивнул я, делая первую длинную затяжку.

В ноздри забился запах смолы.

— Любимых нужно защищать, — сказал Вернер. — Всегда.

Я пристально на него посмотрел:

— Верно.

— Ты их защищаешь?

Я покачал головой:

— Как раз…

Какой-то миг я порывался выложить ему все. Подозрения насчет Манфреда. Многотрудную историю Туристического центра. Экспертные заключения. То, которое подписала Эви. Подумал, не выдать ли все о Грюнвальде. Его сумасбродные теории, его связь с Эви. И о Бригитте. Да, мне хотелось рассказать ему также о том, как я, обезумев, воспользовался алкоголизмом бедной женщины, чтобы выведать что-то о прошлом Зибенхоха. Как хотелось мне с кем-то поделиться. Потому что история резни на Блеттербахе отрывала меня от любимых. Против этого предостерегала сотрудница Туристического центра: Блеттербах затягивал в глубину.

И о Бестии я хотел поведать ему. Рассказать, что случилось со мной на парковке у супермаркета. Вся эта проклятая белизна. И шорох.

Я почти решился.

Но передумал, внимательно рассмотрев его: багровое лицо, одышка. Плечи устало поникли, вокруг ястребиного взгляда резче обозначились морщины.

Вернер показался мне старым. Слабым.

Он бы не понял.

И я промолчал.

— Это неправильно, — шептал я, глубоко проникая в медвяное лоно.

Аннелизе прижала к моим губам кончики пальцев. Я облизал их. Соленые. Возбуждение нарастало, вместе с ним — ощущение дискомфорта.

Что-то шло не так. Я пытался сказать ей об этом. Аннелизе закрыла мне рот поцелуем. Язык сухой, шершавый. Она не переставала двигаться.

Я проник еще глубже.

— Это неправильно, — повторил я.

Аннелизе замерла. Впилась в меня обвиняющим взглядом.

— Посмотри, что ты натворил.

И я наконец заметил.

Рана. Ужасная рана. Разрез от горла до живота. Я даже видел, как бьется ее сердце, оплетенное паутиной голубоватых вен.

С уст Аннелизе сорвался крик, он же был грохотом упавшего дерева.

Снотворное больше не помогало. Я выбросил его в мусорное ведро.

В пять утра, весь в поту, я проскользнул под обжигающий душ. Надеялся, что горячие струи прогонят холод, сковавший кости.

Убрался в доме, сколол лед с дорожки, ведущей к дому, несмотря на боль в спине, и к половине восьмого был готов ехать в больницу.

На этот день я наметил себе две цели. Купить плюшевого медведя, самого большого, какого только можно найти, и убедить Аннелизе вернуться в Зибенхох.

Уже двое суток она находилась в больничной палате вместе с Кларой. Ей нужно оттуда уйти, иначе она сломается. Все симптомы были налицо. Дрожь в руках, красные глаза. Когда она говорила, голос ее звучал так пронзительно, что я с трудом его узнавал. Отвечала односложно, совсем не глядя на собеседника. Без сомнения, в том была и моя вина. Нам с Аннелизе многое нужно было бы обсудить.

Я все время спрашивал себя: расскажу ли я ей всю правду?

Расскажу. Но только когда смогу набрать слово «конец», завершив и благополучно сохранив в ноутбуке документ, в котором уже накопилось немало страниц через один интервал. Только тогда я отзову ее в сторонку и посвящу в детали успешно завершившегося расследования. Она, конечно, разозлится, но все поймет.

За это я ее и любил.

Я ни на миг не мог предположить, что моя интерпретация событий окажется в корне неверной. Но ведь Аннелизе не была глупа, а история, которую я прокручивал в уме, надевая куртку и садясь в машину, не соответствовала истине. Одно из пристрастных (к тому же идиотских) толкований.