Вот только проблемы для Татищева множились. Похоже, что и колеблющегося Ивана Кирилловича Кириллова этот капитан может подговорить и настроить против Татищева. Так что же в таком случае делать?

— Прошка! — закричал Татищев, схватился за резную голову медведя и с силой оторвал.

Впрочем, особого напряжения сил для этого действия уже не требовалось. Бедная голова медведя за всю историю пребывания в кабинете у Василия Никитича Татищева была отломана с десяток раз, а после — не единожды приклеена. И вновь медвежья голова украшала голландский, для этих мест баснословно дорогой стол.

— Господин, вы звали? — в кабинет вошёл мужик.

Хотя назвать Прошку «мужиком» можно было только немного зная его. А так, внешне — дворянин, не иначе. И вот так, по-барски, одеваться мог Прохор Потапов только здесь, вдали от Москвы или Петербурга, где за такую одежду пришлось бы и ответ держать. Но на Урале…

Прошка был таковым для Татищева, а для иных — Прохором Ивановичем, уважаемым и явно небедным человеком. А рядом с Василием Никитичем Татищевым бедных людей не бывает. Он, словно стремясь окружить себя свитой из дорого одетых людей, при этом старался меньше связываться с дворянами, по крайней мере с теми, для кого честь не пустой звук.

— Сделай так, кабы Норов боле не путался у меня под ногами! — повелел заводчик и интриган.

Прохор понурил голову. Этот тон хозяина он знал. Отказаться никакой возможности нет. Но Прохор понимал, что Норов весьма печётся о своей безопасности.

— Ну, чего не весел? Отчего свой пёсий нос повесил? — усмехнулся Татищев. — Али напомнить тебе, что на место твоё охотники найдутся? Сладишь, что велю, так и по службе продвину. Того и гляди, лет через десять и дворянином станешь.

— Господин, я понял всё, — спохватился Прошка, более всего в жизни боявшийся лишиться своего положения.

Прохор ушёл, а у Татищева немного отлегло беспокойство. Да, вопросов, когда Норов будет отправлен или застрелен, будет немало. В том числе под подозрение может попасть и сам заводчик. Но Татищев уже готов пойти и на такие риски. Ибо при ином случае этот капитан сделает заводчику куда как больнее.

— Что же они все не понимают, что России нужно больше заводов, что башкирцы — токмо в том преграда для развития! — в сердцах выкрикнул Татищев.

Он свято верил, что все его действия, в том числе и преступные, только на благо России. И не видел другой возможности достигать своих целей. Или не хотел верить.

* * *

Петербург

1 октября 1734 года

— Давеча, господа, письмо мне пришло от Василия Никитича Татищева. Стоило бы призадуматься о том, что он пишет. А кроме того, был я при Анне, да совет держал. Никто и знать не знает, как быть с теми башкирцами, и как вовсе устроены южные окраины России, — начал собрание Артём Петрович Волынский. — А ещё, господа, заилие немецкое только будет усугубляться. И то, что буду я в том совете, или даже и князь Черкасский туда войдёт, сути не меняет. Немцы правят Россией!

Группа заговорщиков, а никем иным они по своей сути и не являлись, собралась в новомодной ресторации «Астория». Здесь, в закрытой комнате, вдали от шума общего зала, и собрались все те люди, которые радели за славное будущее России-матушки.

Конечно, они это будущее они видели по-своему, как шляхетскую вольность, наподобие того, что происходит нынче в Речи Посполитой. Вместе с тем, люди были строго уверены, что Россия должна жёстко проводить свою политику, прежде всего, по отношению к инородцам.

— И не гадко тебе, Артемий Петрович, угодливым быть для всех этих немцев, что возле Императрицы обретаться? — спросил Пётр Михайлович Еропкин.

Главный архитектор Санкт-Петербурга ловко поддел несколько мелко нарезанных кусочков мяса, залитых каким-то соусом на основе молока, и с удовольствием съел то, что названо «русским гуляшом». В ресторане кормили отменно, по крайней мере, необычно.

— Гадко. Нет удовольствия у меня видеть все эти немецкие морды, Да всем им угождать. А как иным способом пробиться через эту скверну немецкую? — резко ответил кабинет-министр Волынский.

— А ты не серчай! Да и не зазнавайся, Артемий Петрович, коли мы решили вольности шляхетские продвигать, так равные мы и здесь, не гляди, что ты кабинет-министр! — не менее резко сказал Андрей Фёдорович Хрущёв.

Если Еропкин в этой компании был своего рода интеллигентом, человеком новой формации, просвещённым, знающим множество иностранных языков и владеющим немалым количеством наук, то Хрущев, напротив, являл собой пример закостенелого консерватора. И было даже непонятно, почему он находится в этом обществе.